– Котлету из него сделаю, – сказал он вслух безмолвным фолиантам, покоящимся на книжных полках его кабинета.

Утро выдалось очень непростое. Судьи-магистраты всех трех палат и еще один прокурор потребовали аудиенции у его чести. Все они хотели того же, чего и обычно хотят судьи-магистраты и прокуроры. Но во взгляде каждого из них дон Рафель усматривал невидимый ранее блеск, в складках рта оттенок презрения, в речах вместо почтительного молчания, характерного для былых времен, язвительные замечания. Он провел все утро, задыхаясь от тоски, с тревогой в глазах и бешено колотящимся сердцем.

Да, дона Рафеля одолевал страх, непомерный страх. Но, кроме того, он безмерно страдал от бессилия перед всеобщим саботажем, против которого он не мог ничего предпринять. Это чувство приумножалось, когда он думал о других возможных последствиях катастрофы: вся эта история будет предана огласке и люди смогут показывать на него пальцем и смеяться себе под нос; это было невыносимо. И дон Рафель ходил по присутственному зданию с тревогой в глазах в поисках врагов, затаившихся за гобеленами. Он перенес встречу с начальником тюрьмы, расположенной на пласа дель Блат, и отложил sine die[233] ответ на запрос о том, чтобы Верховный суд рассмотрел два случая злоупотреблений со стороны военных. Более трех раз он прикидывал, имеет ли смысл пригласить суперинтенданта полиции к себе в кабинет для того, чтобы обсудить этот вопрос в официальной обстановке. Но все же передумал, поскольку опасался, что это может раньше времени спровоцировать агрессивные маневры со стороны распроклятого Сетубала. А ему совсем не хотелось, чтобы скандал разразился прямо в помещении Верховного суда. Ни в коем случае. В двенадцать часов, в полдень, сердце его замерло, кровь в жилах застыла и дыхание остановилось: ему принесли срочную повестку, чтобы он немедленно явился к губернатору.

Каждый раз, когда его вызывали во дворец губернатора, путь туда становился для него сущим мучением: «Зачем я ему понадобился, к чему такая спешка, почему я не получил приглашение заранее, по какой причине повестку подписал полковник Вильявенсио, а не этот идиот Сиснерос; в этот час аудиенция, скорее всего, будет недолгой, поскольку время обеда для его высокопревосходительства – дело святое. Будет нагоняй? Или просто выговор? А может быть, меня похвалят? Поздравят? У него уже был Террадельес?» Когда его мысли дошли до этого места, экипаж уже въезжал на пласа Палау, проделав короткий путь от пласа Сан-Жауме. А еще, каждый раз, когда они проезжали мимо улицы Капучес, что находится чуть ниже улицы Аржентерия, сердце его замирало. Но в этот дождливый, тоскливый полдень мысли дона Рафеля были чернее туч, которые терпеливо собирались над Барселоной, пока что проливая лишь малую толику дождя, но угрожая потопом, после которого весь город окажется погребен под слоем глины, о, как это было бы прекрасно.