После минутной нерешительности граф бросился к художнику и приложил руку к его лбу. С глубоким, скорбным вздохом он отнял руку — лоб был мертвенно холоден.

— Мой брат, мой бедный Гаэтано, — сказал граф, — для того ли я нашёл тебя, чтобы вновь лишиться? Неужели твои долгие страдания не нашли внутреннего примирения?

Он раскрыл сорочку на груди художника и приложил руку к его сердцу. Потом приподнял веко и тщательно исследовал зрачок.

— Умер, ничем нельзя оживить, — прошептал граф. Потом нежно положил руки на оцепеневшие глаза: тёплые руки брата согрели окоченелые веки и последние смежились над утомлёнными глазами.

С глубокой печалью смотрел граф на безмятежное, ясное лицо.

— Улетая из мира, душа его согрелась последним лучом счастья, — прошептал граф, сложил руки и прочитал молитву над трупом.

Потом взгляд его упал на мольберт, и граф вскрикнул от удивления. Картина была окончена, исчезло серое облако, закрывавшее прежде место головы, не подробно исполненный, но уже видимый в контурах, смотрел лик Спасителя с холста, и в его глазах светились бесконечная любовь и милосердие, пролившие божественную кровь на кресте за грехи мира.

Граф долго и в сильном волнении смотрел на эту картину — простой холст заключал историю человеческой души, её падения и раскаяния и в то же время представлял одно из тех откровений, которые возвещают отдельным лицам вечное евангелие любви и милосердия.

— Благо ему, — сказал граф, касаясь губами волос умершего, — расставаясь с жизнью, он видел лицо Бога, грешное тело осталось здесь, на земле, душа вознеслась к Предвечному…

Послышались шаги в салоне, граф с ожиданьем обратил глаза на дверь, руки его слегка дрожали.

Дверь отворилась, вошла Лукреция в изящном, но измятом неглиже. При дневном свете ясно можно было заметить разрушение, произведённое временем в её когда-то прекрасных чертах.

Она окаменела от ужаса, увидев мёртвого художника в кресле и стоявшего за ним, с гневным, скорбным и сострадательным взглядом, того человека, против которого она была так преступна и образ которого грозно поднимался со дна её души, среди суетной жизни, полной упоенья, страстей, волнения и унижения.

Как бы ища опоры, она схватилась за ручку двери; лицо её побледнело; она потупила глаза и сжала губы с выражением упрямого сопротивления.

Так простояли они молча несколько секунд друг против друга.

Граф первый заговорил без всякого волнения.

— Вот труп твоей жертвы — ты разбила его жизнь, отняла божественный гений искусства, но Бог простил его, и душа его пойдёт за гробом то, чего ты лишила её здесь.