— Брат, суди меня, уничтожь — я буду тебе благодарен; но пусть моя вина не кидает тени на эту невинную голову. Задачей моей жизни было охранять, согревать сердце этого ребёнка на том мрачном пути, на который увлекли меня лица, с коими было б лучше мне и тебе не встречаться, я старался охранить её от окружавшего ядовитого воздуха, я выносил из-за неё тяжкую борьбу и страдания, ради неё я не сбрасывал с себя оков, наложенных презренной женщиной, ибо я не имел никаких прав на этого ребёнка и, желая защитить его, не мог разлучиться с ним и с его матерью, и, — он положил руку на голову Джулии, — клянусь тебе, я охранил это сердце. Она любит, — сказал он нежным тоном, — свет осуждает эту любовь, и, однако ж, её сердце так же чисто, как утренняя росинка в чашечке лилии! Никто не осмелится заподозрить её — я стану защищать её против света, против тебя, мой брат!

Свободно и ясно смотрел он на брата, потом перенёс взгляд на молодую девушку, которая наклонилась над его рукой и прижала к ней свои губы.

Гордо и повелительно стоял граф Риверо, в полном блеске знатного светского человека перед этим бедным дрожащим художником, который возвратил своё мужество и волю, чтобы защитить и охранить дитя, оторванное от родительского сердца. Истина звучала в тоне художника, истина сияла в его глазах, истина дышала в любящих движениях молодой девушки.

Холодный, строгий взгляд графа становился мягче и мягче. Вокруг рта, привыкшего повелевать силами мира и жизни, как своими собственными чувствами, являлось умиление, он медленно поднял руку и сказал мягким и тихим голосом, который, однако ж, глубоко проникал в сердце несчастного художника:

— Гаэтано! Мой брат!

Художник задрожал и, казалось, готов был упасть, на его лице явилось сперва выражение глубокого, почти недоверчивого удивления, которое потом заменилось радостью. Он сделал несколько медленных и нерешительных шагов и упал на грудь брату, который обнял и прижал его к своему сердцу. И эти объятия словно растопили долговременное горе жизни, полной мучения, раскаяния и отчаяния. Надломленный, дрожащий художник, покаявшийся у сердца своего брата, заплакал; горячие слёзы лились из его глаз, глухие, подавленные стоны перешли в громкое рыдание, как будто он хотел испустить душу в объятиях всепрощающей любви.

Джулия стала на колени около графа, взглянула на него с благодарностью и тихим голосом прошептала:

— Отец, мой отец!

Не выпуская брата из объятий, граф опустил руку на голову молодой девушки и с сияющими глазами сказал:

— Велик карающий Бог, сходящий с неба в буре и пламени, но выше Отец любви и милосердия, который нисходит в тихом веянии, принося утешение и прощение страждущему сердцу!