Получил еще одну <посылку> из Пушкина. Еще раз попытаюсь послать доверенность.

Тройная посылка еще не дошла.

20 мая 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, вот и письмо от тебя (№ 29 от 3 мая). В нем опять много затаенной грусти. Не отчаивайся, Сонюшка, будем терпеть, не теряя надежды, что и для нас еще с тобой будет жизнь. Сейчас редкий день проходит, чтобы не сообщалось об освобождении кого-нибудь из нашего этапа. Я, конечно, знаю, что это не гарантия тому, что и меня освободят теперь. Но я знаю, что освобождались взятые по изоляции десятники с несколькими судимостями. Может быть, с моей стороны нехорошо, что я поддерживаю в тебе надежду на мое досрочное освобождение. Может, это означает длить твои страдания. А надо тебе написать: «lasciate ogni Speranza»[637]. Знаешь — дантовское «оставь всякую надежду», и внутренно перестройся, чтоб не жить с этим вечным трауром на душе. Ты писала, что к тебе постепенно возвращается вкус к жизни, что ты снова захотела музыки. Меня это так радовало. Но твои два последние письма полны опять не высказанной в них грусти — это результат неудачи твоих хлопот.

Что мне сделать, чтобы на душе у тебя стало легче, моя любимая. Что сказать тебе. В последних письмах я тебе, думается, ясно охарактеризовал свою жизнь на этой колонне. Сообщил и о том, как я поправился. Если я не скрываю, что на душе тяжело, но разве может быть иначе, и разве ты поверила бы этому. Но вместе с тем я стараюсь дать тебе почувствовать и те радости, которые у меня есть помимо писем и посылок: умывание в реке, разноска писем, в особенности тем, кто месяцами не получал. Писал я тебе и о сонате Бетховена, и о ветке черемухи, которая плыла под мостом, и птице-зимородке — живо напомнившей мне мои детские увлечения. Все эти радости говорят о том, что я не теряю вкуса к жизни (как я потерял его к нашей еде.) Говорят об этом так же красноречиво, как те приступы тоски об утраченном, которые овладевают мною. Разве и они не свидетельствуют о том, что душа моя еще жива и хочет жить. Пишу я тебе совершенно искренно и полно. Моя прежняя откровенность не была полной. Я фиксировал внимание на хорошее. Помнишь, например, мое письмо о работе в лугах. Да, я писал его, лежа в обеденный перерыв под яблоней. Да, кругом цвели лилии, ирисы, асфодели — а в небе парил хищник, спугивая сверкающих в лазури белыми крыльями чаек. Все это было. А рядом — гнусная брань, отвратительные песни, зверские драки, крики часовых — выгонявших парочки — прятавшиеся тут же в кустах. Запах пота и того, что хуже пота. А я все же как-то минутками отрешался от этого, в особенности если надо было написать тебе ободряющее письмо. Минутами переставал ощущать все это — и вот кругом цветущие луга — а над головою вечное небо.