В одном из последних писем ты ставишь вопрос — может быть, и правда, что было бы лучше, если бы я умер тогда в Коктебеле, было бы закономерней. Да, лучше в том смысле, что ты была бы со мной, что моя тень не лежала бы на жизни детей и, наконец, что мои другие дети — мои книги, книги, рожденные мной, — смогли бы жить. Но, Сонюшка, ведь я тебе уже писал и еще раз напишу — все пережитые страдания — искупаются в моих глазах тем, что я здесь, в заключении, узнал так любовь твою, узнал так тебя, такие твои стороны, которых я не знал раньше и которые я, может быть, ощутил в тебе в Фирсановке и у тебя в комнате 3 мая 1934 г. Когда я во всей полноте ощутил тебя и склонился душой перед тобою. Но это была тогда пророческая интуиция.

Ну, Сонюшка, уже совсем поздно, — встать придется при звездах. Будь сейчас спокойна. И здоровье мое, и положение здесь, и быт вполне удовлетворительны. А душевное состояние от твоих писем, и от писем Сережи, Танюши и Тат. Бор. посветлевшее и умиротворенное. Как рад я, что могу тебе написать успокоительное тебе письмо. И как хорошо, что ты, зная, что я пишу правду, не можешь не поверить мне.

Из твоих книг перечел «Без родины». Какая значительная книга, полная какого-то индусского страдания жизни и мягкого скандинавского лиризма. Не все в ней ясно, но в ту эпоху импрессионизма к этому не стремились. Спасибо Катюше. Целую тебя крепко, моя любимушка.

Твой Коля.

Наш новый адрес: ДВК Приморская Ж. Д. ст. Уссури. Почт. ящик 210/19.

20 ноября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя, любимая моя Сонюшка, посылаю тебе еще копию одного из моих любимых писем, озаривших мою печальную жизнь. Вчера получил сразу 4 письма от тебя — последнее от 1^го/XI. Как видишь, опять дошло быстро. Я надеюсь, что мои последние письма не огорчают тебя. Как бы хотелось мне повидать тебя в твоем новом вишневом платье и пойти с тобой в Художественный театр на «Три сестры» (я читал об их возобновлении). Сообщи мне, над какой именно темой работает Лёля и как ей, вероятно, трудно без знания древнегреческого языка! Меня очень огорчило, что Дмит. Петр.[717] ее принял нерадушно. Как жаль, что ей не пришлось побывать в Ленинграде и у Ивана Михайловича.

«Эгмонта»[718] я помню хорошо. Это первая вещь Гёте, которую я читал, и читал ее по-немецки, слова Клары[719] (так, помнится, звали героиню). Ты не сообщила, в чем была сущность Вашего спора о Пушкине. Казалось бы, что я должен был бы быть по взглядам ближе к твоим оппонентам, но меня очень радует, что ты ближе ко мне. Вот и вопрос о роли детей в семье. Я придаю ей исключительно большое значение. Ты это знаешь. Но знаешь ли ты, что мне так дороги все те моменты и в нашей жизни, когда создавалась у нас гармония с Сергеем. Помнишь, ты играла иногда нам Шопена и его любимую вещь. И последний вечер нашей жизни — был тоже полон лада. Помнишь, он был болен и просил тебя поиграть, но ты устала и тоже прилегла. Он еще показывал портрет девочки с красивыми волосами — что тебе понравилась. Как всегда, твоя радость за его успех волновала меня! И вот это письмо о твоем посещении Детского Села — одна из самых светлых минут моей жизни после ареста. А какие глубины души раскрываются в любви к детям!