Шли месяцы, года — мы постепенно пришли к другому — к идее о преображении тела через любовь; пришли к детям. Но разве то, что было у нас до решения вступить в брак, — то, что было у нас эти 5 лет, не было духовным браком, полным глубочайшего единения, взаимного понимания и постепенного погружения в единый мир. Но и после того, как мы пришли к решению вступить в брак, мы еще в течение двух лет продолжали наш путь, достигая новых вершин. И разве я не вправе сказать о своем браке как о двадцатидвухлетнем?

Но разве же наши кавказские спутники стоят на позициях В. Соловьева? Ведь он признает лишь душевную связь[723]. Это еще яснее из соответствующих глав его книги «Оправдание добра»[724]. Я знал три таких брака, но только один из них в моих глазах был полноценным. Ну, будет об этом.

У меня еще одна радость — нашелся мой Пушкин. Правда же, книга может стать другом. Сонюшка, мои последние письма должны тебя успокоить. Получила ли ты 3 копии со своих писем? Видишь, как дороги они мне. А я узнал, что еще один человек тоже переписывает письма любимой им женщины. Береги же их. Ведь в одном из них сказано — «В нем вся моя душа».

Целую тебя, моя Ярославна.

Твой Коля.

До опровержения слуха о вызове меня в Москву посылок не высылай.

Может, это нехорошо, что в письмах к тебе я вспоминаю свое далекое прошлое. Прости. Но при полноте наших отношений мне трудно исключать его из нашей переписки. Но если тебе больно — еще и еще раз прости.

28 ноября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя Сонюшка, как я избалован твоими письмами за последнее время. Вчера почта без письма от тебя, и я уже грущу. Еще о моем вызове в Москву на суд не подтверждается. Я уж и не знаю — радоваться — надеясь на лучшее, или грустить.

В последнем письме ты ставишь вопрос о своей диссертации. Я, конечно, нисколько не осуждаю тебя за отсутствие научного честолюбия. Но мне кажется, что эта задача тебя, человека действия и долга, могла бы увлечь, могла бы осмыслить тебе ближайший отрезок времени, облегчить тебе жизнь и в конечном итоге увлечь тебя и отвлечь от тяжелых дум.

Научного честолюбия нет и у меня. А знаешь ли ты, что Ив. Мих. — создатель особой школы медиевистов — всего лишь магистр. Как видишь, и в нем нет научного честолюбия. Но совершенно иначе отношусь я к печатанью своих книг. Я им так всегда радовался, а теперь мне так грустно, что столько моих книг не увидели света. Остались мертворожденными эти мои дети. Особенно мне грустно думать о 4 своих трудах: «Mater Franciscus»[725], «Москва в жизни Герцена», «Любовь Герцена» и «Летопись жизни Герцена». Конечно, я очень жалею, что не имел возможность напечатать и «Думы Герцена о былом», а также «Пушкинские окрестности Петербурга». Печальная судьба книги «Герцен в воспоминаниях современников» и «Ярославль» меня менее огорчает, несравненно менее. Сколько трудов моих, столь радовавших меня, погибло, — и новое издание «Былого и Дум» с моими иллюстрациями, и «Альбом Герцена» в издании Литературного музея. Ты писала о докладе Г. А. Гуковского, на котором не была. Это типичный ленинградец — талантлив, культурен, с холодком и некоторой, хоть умеренной, парадоксальностью — мой товарищ.