Аверкий, задохнувшись от внутреннего своего гнева, припал к чарке. Старый в задумчивости двигал морщинами на лбу.

— О чем думаешь, Иван Григорьич?

— А думаю я, сынок, — с оттяжкой произнес посол, — вот о чем. Что говоришь ты мне все это для того, чтоб я, старый остолоп, разомлел от твоих откровений да распустил язык, как баба. А уж потом натравить на меня своих дружков, псов опричных, и на клочки покромсать...

От резкого удара кулака о стол подпрыгнули чарки и бутыль едва не опрокинулась. Аверкий, встряхнув отбитой рукой, почти с ненавистью дышал в лицо Старому.

— Я. За то. Что понял все это, — едва сдерживаясь, чеканил он. — Двумя своими. Младенцами заплатил. — Слова сквозь стиснутые зубы проталкивались с трудом. — А ты!..

Напряженно игравшее мышцами злое лицо его вдруг расслабилось. Посидев молча, он продолжал, уже спокойно:

— Через седмицу, как мы на Поганой луже в Москве порезали на куски большого дьяка Висковатого и сварили кипятком земского казначея Фуникова, и других сто двадцать вырезали... а потом жен и детей их до полусотни казнили... так и сгорели мои сынки в лихорадке. Бог наказал. Первому полтора года было, младшенький только народился. Федосья, жена моя, от горя умом подвигнулась... Теперь третьего носит. Велел домашним следить за ней, как за дитятей неразумной. Родит — авось посветлеет умом. Ты, Иван Григорьич, — Палицын в упор давил взглядом на посла, — можешь представить, как это — две седмицы каждую ночь насиловать собственную жену, чтоб забрюхатела? Рот ей зажимать, когда она орет на весь дом, руки бабе заламывать... от срама себя люто ненавидеть...

С шумным вздохом старик поднес ко рту чарку и осушил.

— Немца Гилмора-то откуда знаешь? — примирительно спросил он.

— Кого?.. — будто очнулся Палицын. — А, этого. В опричных он ходил, наемный стрелок. Только тогда он был Генрих Шульц из амбуржских немцев. Теперь стал со скобленой рожей и из аглицких немчинов. Не признается. Но я его желтые кошачьи глаза хорошо помню... Сбежал... Не поймали. Здесь, выходит, пристроился. Да и плевать на немца. Пускай живет, как хочет...

— Не плевать. — Старый качнул седой, коротко стриженной головой. — Гилмор этот к настоятелю здешнему все ходит. Выпрашивает у него знающего кормщика, чтоб на Обь-реку аглицким кораблям путь показал. Игумен Герасим отбрехивается как может. А мне так объяснил: поморы на словах иноземцам путь рассказывают, но пройти по нему нельзя из-за льдов на море великих. Сами-то поморские мужики иным путем на Обь ходят — где морем, а где реками и волоком через матерую землю... Для чего я в Норвегу послом плыву, знаешь? Договариваться с варягами, чтоб границу между ими и нами в лопской земле прочертить. Спорам конец положить. Уж больно много варяги государевой нашей земли хотят... А теперь слушай внимательно, господин воинский голова. Аглицкие или другие немцы все равно когда-нибудь путь до Оби и далее найдут. И придет нам тогда время уже к ним ездить, как я теперь к норвежанам, землю с немцами в Обдории и Мангазее делить. Вот чтоб не было того, нынче же надо поставить им преграду.