И уже в сумерках начались поминки; прямо тут же, на траве, подле чадящего костра, расстелили рушники, наставили на них корчаг с питьем, разложили хлебы, кашу в мисках, мясо, рыбу, и первому поднесли чашу с брагой Хорту, потом Мухояру, и тогда уже все начали есть и пить. Спиридон тоже отпробовал и браги, и кушаний этих. Слушал разговоры о Бахаре Правотархе, о том, как он излечивал мужиков и баб да ребят малых, а еще умел сказки сказывать, потому его и звали так-то: Бахарь.

И как над лесом появился месяц, Спиридон и вспомнил пение Хорта про небесное плавание того Бахаря, и он уже не мог оторвать взгляда от этой однодеревки сияющей…

А утром они и сами отплыли, не по небесной реке пока, а по Днепру. И дали им с собой муки, сала, а Хорту еще подарили хорошо выделанную овчинную безрукавку, расшитую красными травами и желтыми птицами. Не хотели и отпущать, мол, живите с нами да будем молиться, как прадеды, и где-нибудь укромное капище содеем. Больно глас и вид Хорта им пришлись по сердцу. Но Хорт с благодарностью отказался, говоря, что у них другое назнаменование[327]. А какое именно, не молвил.

Мухояра на тризне мужики и ребята тоже пытали, мол, куды вы и зачем? Так он баил потом на лодке. Да дед так и не сознался. А сам выманивал про верх Днепра, про колодезь трех рек. И баили ему, что точно, есть колодезь, есть!

Есть!

…И оттудова те три реки и стекают. Да сам никто не видал, а только от дедов-прадедов слыхали. И этот колодезь, как цвет папоротника, не всем и не всегда открывается. Но зато у счастливца враз все болячки проходят, коли изопьет он из того колодезя водицы, а то и окунется в нем по самую макушку. У старого глаза деются как у птицы сокола. Расслабленный начинает гнуть подковы. Бесплодная рожает, и все такое.

Спиридон слушал речь Мухояра во все уши, как говорится. Значит, правда? И неспроста все было? Ведь сколько уже дней и ночей они на Днепре, и чаяния Спиридона – то лед, то пламень. И все чаще лед и есть. А тут вдруг все растаяло. Будто они приблизились к какому-то великому жару, хоть и к солнцу самому… И так бы и вспыхнуть на огне том, аки Бахарь, да возвернуться другим, сильным, ладным, с речью под языком. И тогда бы Спиридон спел мужикам и бабам да девкам с ребятами в Вержавске такую былину-забобону, что и Ермила Луч бы подивился. Спиридон даже тихонько засмеялся, представив лица вержавских, а пуще всего светлое полноватое лицо мамы Василисы да конопатое личико Светохны… Но и смуглое лицо Гостены ему тут же вспомнилось… И он не мог решить, для кого больше ему хочется спеть, для Светохны али для Гостены.