– И обречь мать стыду и позору… Не так ли, глупая мечтательница?

– Ни за что на свете, мама!

– Конечно, до известной степени твое уважение ко мне несколько уменьшилось по моей же вине; но потерпи только немного, и ты по-прежнему будешь уважать меня.

– Я была очень напугана, мама, но так или иначе, а я – ваша дочь; каким образом – об этом не мне препираться с вами; я, несмотря ни на что, постоянно должна уважать в вас свою мать, а сердечное доверие, которым вы меня почтили, способно в моих глазах заставить забыть любую вашу ошибку.

– Благодарю тебя, дитя мое!

– Но вы совершенно забываете, до какой степени Джон необуздан в своей страстности! Он, чего доброго, способен…

– Успокойся, дочь моя! Я только что имела длинный разговор с Джоном Гавиа. Он – очень разумный человек и будет тебе верным другом под видом слуги. С этой стороны тебе нечего бояться. Ты будешь даже счастливее меня в этом отношении.

– Значит, Джон доволен?

– Нет, дочь моя, он не доволен, но достаточно рассудителен, чтобы понять, что возможно и что невозможно.

– Бедный Джон!

– Бедная Эсфирь!

Молодая девушка вздохнула.

Маркиза склонилась к уху дочери и прошептала:

– Если ты, Эсфирь, будешь послушной, то я дам тебе возможность провести часочек с твоим возлюбленным в моем будуаре, перед тем как ты отправишься с своим супругом в его дом.

Лицо девушки покрылось темным румянцем. Мать крадучись подошла к двери и на пороге снова обернулась, чтобы погрозить дочери пальцем.

Эсфирь позвонила горничной и приказала приступить к подвенечному туалету. Та первым делом взялась за прическу ее пышных волос.

Снаряжение к венцу продолжалось без перерыва от двух до шести часов пополудни. Наконец все было готово; не хватало только миртового венка, который должна была прикрепить сама мать.

– Оставьте меня, – сказала невеста служанкам, – и попросите маму, чтобы она пришла ко мне.

Горничные, на болтовню и возгласы восхищения которых Эсфирь все время не обмолвилась ни полусловом, удалились.

Но прошло много времени, а мать все не шла.