— Вы там уже совсем охуели от вседозволенности и пресыщения… в этой ёбаной Москве! — орал я.
— Извини. Я не хотел тебя в
— Зачем всё-таки человеку дан разум? — вновь спросил я.
Он глянул на меня исподлобья, и выражение лица у него было как у девятилетнего мальчишки, которого распекает строгий отец; и пока я втирал ему мысль, он послушно кивал головой и делал вид, что внимательно слушает, но я понимал, что ему хочется от меня быстрее продёрнуть.
— Коля… Ко-о-о-ля!
— Да, я внимательно…
— Человеку дан разум, чтобы совершенствовать свою бессмертную основу, — продолжал я моральную экзекуцию. — А всё остальное не имеет смысла, в силу смертности человека и тленности всего материального. Слышишь? А секс без любви — это бесполезная долбёжка!
— Да, я понимаю.
— Коля, ты лучше подрочи, нежели подмахивать первому встречному… У себя подрочить не заподло… Врубаешься?
— Я знаю.
— Коля, береги очко смолоду…
Он опять захныкал, как морская свинка.
— Может, я пойду? — жалобно попросил он.
— Чапай, Коля, чапай…
Он поплёлся от меня прочь, прихрамывая на левую ногу, но я опять окликнул его:
— Колян!
— Да! — Он резко обернулся.
Я хотел ему крикнуть, что всё в его жизни будет ништяк, что прилетят ещё голуби и принесут любовь, что снимет он свою нетленку и получит золотого гимнаста в трико, — но у меня не повернулся язык: я вдруг почувствовал, что этот парень плохо кончит и ничего хорошего не будет в его жизни; я понял вдруг, что он серьёзно болен, как и всё общество в целом; я увидел, как шевелиться земля, ползут мириады глянцевито-чёрных скарабеев и каждый катит перед собой комочек дерьма.
— Оставь сигарет, — сказал я повелительным тоном. — Хочу побыть один, подумать, покурить.