— Ага, у меня все коллеги такие, — подтвердил я.

— Я чувствую, что ты парень не промах… И разговор умеешь правильно построить, и рассуждаешь по понятиям…

— Чтобы выжить в России девяностых, я вынужден был мимикрировать, как и многие порядочные люди.

— Что это значит?

— Это значит приспособиться: короткая стрижка, мускулатура, быковатое выражение лица, штанишки с тремя полосками, кожаная куртка и прочая атрибутика братвы.

— Да при чём здесь это? Я же чувствую, что от тебя исходит опасность.

Он смотрел на меня пронизывающим взглядом, и мне даже стало как-то не по себе.

— Ты убивал когда-нибудь? — вкрадчиво спросил он.

— Нескромный вопрос.

— А что здесь нескромного? Я же не спрашиваю… — Он ехидно улыбнулся и подмигнул. — … делаешь ли ты своей жёнушке куни.

— А это даже не вопрос.

— Ай, шайтан!!! — радостно крикнул он и хлопнул меня по плечу.

— Ты знаешь, Павлик… Я тебе так скажу, природа славится своим многообразием и создаёт иногда причудливые формы. Несмотря на мой грозный вид, я очень миролюбивый человек, предельно отзывчивый и добродушный. Я — гуманист и пацифист.

— А это что за хрень? — спросил он, подозрительно прищурив на меня глаз.

— Я не могу причинять людям боль, — застенчиво молвил я и завернул такую добродетельную мину, что председатель просто покатился со смеху.

— Не лепи горбатого, пацифист!

Мы ещё накатили по одной, закурили, и тогда я спросил его:

— Паша, почему ты пьёшь? Очень много пьёшь. Утро начинаешь с пива. За обедом — пару рюмок водки. За ужином — пару бутылок вискаря. У меня возникает впечатление, что ты чего-то боишься.

— А ты ничего не боишься? — спросил он довольно резко, а я ответил на полном серьёзе:

— Только страшного суда.