— Да, бабушка, вижу.

— Ну, ладно, ты ж не забудь, я ж вот так и поехать хотела всё в Торжевку. Мне мама снится.

И тут я ляпнул глупость.

— Бабушка. А почему ты так меня ждала? Что, в конце концов, Эдгар приехать не может? Это ж его тоже — прадед и прабаба? Почему? Он же так родословную выводит?

Рука Кози, собиравшаяся меня перекрестить, тихонько опустилась. Она сверкнула глазами, но сдержалась, заговорила тихо и быстро, как горох сыпала.

— Гриша, ты ж не понимаешь, он же больной, ему летать самолётом нельзя, не то что ездить. Он же работает и день, и ночь, нельзя ему. О чем ты говоришь? Понимать должен. Понимаешь? Ну, ладно, давай, передавай привет маме-папе, да и будешь в Топорове, поклонись бабушкиной могиле, да Васе, хорошо, что помнишь их, не забываешь.

— Да, бабушка Козя. Всё сделаю, всё будет хорошо. Передам. И маме, и папе. Заеду, сделаю. Передавай привет Эдгару, если будет звонить.

— А он каждое воскресенье звонит, вот как утро наступает, у него уже там день, вот он и звонит. А я ж, что сказать, сижу и жду. Жду поди, час или два. А потом, как телефон зазвонит, ну, знаешь, вот так, как междугородка звонит, так прямо вся подхватываюсь, а сердце так и дёргает в груди.

— Да, бабушка. Ну, ладно, поехал я. Не скучай. Держись.

Я наклонился к ней, чуть не вдвое склонился. Козя обняла меня, поцеловала в щеку. От неё пахло лекарствами.

Я спустился на стареньком лифте с распашными дверьми, вышел в старый двор, обогнул дом и пошёл к остановке автобуса. Я знал место, где надо было встать на остановке, чтобы было видно её балкон. Я прищурился и действительно рассмотрел маленькую фигурку, смешно машущую мне рукой.

Я замахал руками, чтобы она уходила. Ещё было свежо, я боялся, что она простынет, у неё будет обострение ревматизма. Но Козя упрямо стояла на балконе, дождалась, пока я сел в автобус, перекрестила меня и вошла внутрь.

* * *

Дорога растянулась, как растягивается всякая непривычная дорога. И нельзя сказать, что окружавшие меня места были мне совершенно незнакомы. Но после долгого перерыва глаза нарочно замечают все те мелочи, которые накапливаются и делают места, знакомые с детства, другими, чужими, что ли.

Киев поменялся. Да и люди поменялись совершенно.

Я вышел из метро, поднялся к трамваю. А трамвая уже не было. Даже путей не было. Проспект расширили на эту полосу. И асфальт, наверное, уже много раз успели поменять. Я завертел головой, пытаясь сориентироваться. Когда-то на здании напротив, на шпиле, был установлен удивительный предмет, который с детства притягивал меня, как мороженое на витрине в магазине. Я прекрасно помню вкус морозного воздуха, когда я ехал с вокзала в дребезжавшем трамвае, растаивал ладошкой заиндевевшее стекло и выворачивал шею, стараясь рассмотреть маленький, очень упрямый экскаватор, который вращался на страшной высоте. Он казался мне каким-то очень смелым, отважным героем будущей сказки. Маленький оранжевый экскаватор в тёмном небе был выше всех снежинок, он касался предновогоднего неба и был похож на ёлочную игрушку, которая была подвешена кем-то прямо к тёмному небу, чтобы радовать людей…