Я перешёл улицу, на самый солнцепёк, где среди зелёной лужи стояла раскалённая колонка. Рычаг подался туго. Я вставил вытесанный каким-то заботливым хозяином колышек под рычаг, раздалось шипение, и в мои ладони ударила струя горячей воды, которая быстро снова стала спасительно холодной. Я расстегнул мокрую от пота тенниску, снял её и сунул голову под струю. Брызги полетели во все стороны, разноцветные, как мухи. Запахи воды, нагретого железа, плавящегося на солнце асфальта, конского навоза, бурьяна, пыли, зелёной тины из вечной лужицы в стоке колонки, налитых груш, гниющих яблок, забытых в листьях клубники, — все они были узнаваемы, они кричали: «Я свой! Мы с тобой одной крови! Подожди, куда же ты?»

Я перешёл дорогу, оставляя рифлёные отпечатки кед на мягком, как тесто, асфальте, и стал голосовать. Редкие машины проезжали мимо, прилипая колёсами к дороге. Водители, разомлевшие на жаре, открывали все окна, выставляли руки из открытых окон. Некоторые останавливались у колонки, набирали воду в пластиковые бутылки. Многие, как и я, подставляли голову под струю, потом отсапывались, смеялись. Спрашивали меня, куда подбросить, но в Торжевку никто не ехал. Да и я сам понимал, что это бесперспективное занятие — ловить у биостанции попутку на Торжевку. Лучше пройти весь Топоров, на другую сторону, дойти или доехать до второй автостанции, что у моста через Толоку. Там-то как раз легче найти попутку. Но я себе положил ещё пару минут — не хотелось никуда торопиться, хотелось ещё раз почувствовать, как можно раствориться в этом душистом мареве полностью, без остатка.

Рядом лихо визгнул тормозами «москвич»-каблучок. Из открытых окон грохотали «депеши». Я наклонился, заглянул в кабину.

Девчонка. Худая, зеленоглазая, весёлая. Красивая. Очень красивая.

— Привет, — сказала она, улыбаясь.

И зубы белые-белые.

— Привет, — я улыбнулся, изо всех сил стараясь не пялиться на её груди, чуть прикрытые расстёгнутой напрочь рубашкой.

— Куда едешь, молодой-красивый?

— В Торжевку.

— Куда?! Туда не поеду. Могу подбросить до трассы.

— Отлично. До перекрёстка? Давай.

Я уселся в раскалённое кресло, брякнул дверцей. Девчонка газанула, что-то крикнула обалдевшим от жары мужикам, которые пялились на неё во все глаза, свистнула по-мальчишечьи, без пальцев, и «москвичонок» зайцем прыгнул вперед.

— Ты откуда?

— Из Москвы.

— О… — она помолчала. — А здесь что забыл?

— Я тут родился. Здесь всё — моя родина. А ты?

— Что — я?

— Ты — топоровская?

— Да нет. Нет. Родители приехали, привезли. Как реактор взорвался, так и эвакуировали всех. Отец — ликвидатор. Болеет. Мать тоже. Но ей форму не дают. Тогда всем давать надо было бы. Но она тоже болеет.