Я узнавал каждый камень, каждый поворот дороги. За военкоматом, среди вишен и яблонь, мелькнула знакомая крыша. Стало больно дышать. Я нагнул голову, стараясь не глядеть на родные окна проданного бабушкиного дома. Господи, я ни за что не продал бы его. Таково было требование…

Я никогда не забуду, как выторговывали у меня каждую мелочь бабушкины соседки и подружки, сбивая цену в разы, не понимая, что, например, простой жёлтый ковёр, который они «так и быть, может быть, взяла бы, ну, ты понимаешь, Гриша, мы же были подружки, пожалуй, взяла бы, но слишком уж дорого», что этот ковёр был моим, понимаете, суки?! моим ковром-самолётом, что этот кусок жёлтой шерсти значил для меня так много, что оценивать его деньгами значило оскорблять каждый день, прожитый мной в бабушкином доме. И забрать с собой я его не мог. Не приведи господь кому-нибудь — вот так продавать своё детство… Куда девать, куда засунуть память, как забыть те клейкие минуты, когда я собирал все ненужные вещи, которые брезгливо переворошили жадные пальцы, как я кланялся и благодарил за щедрость, хотя растерянность и дрожь унижения обжигали затылок, душили, толкали, заставляли собрать все фотографии в одну сумку, все эти пожелтевшие фотографии, все отпечатки таких ставших ненужными жизней?

Кому ненужных? Что остаётся, когда человек умирает? Сколько ласковых слов слышат малыши, сколько звёзд с неба дарят влюбленные, сколько льстивых речей, шпилек и безучастной тишины слышат взрослые, сколько однообразных красноречивостей терпят юбиляры, сколько хлама воспоминаний собирают старики — а что остаётся? Ничего не меняется — посидит кучка родственников, погорюет на похоронах, да и растворится, как комочек соли в людское море — добавит свои слёзы в уже солёное море. Хорошо, если находятся силы вспомнить, держать в груди, оживить в памяти тех, кто любил тебя при жизни…

На перекрёстке автобус затормозил снова. Дальше он поворачивал направо — на Мироновку. Мне же надо было прямо, в сторону Вишнёвого. Я вышел из душного автобуса, старательно отвернулся от моего бывшего дома. Но глаза уже схватили и бросали в мозг раскалённые изображения запустения двора и косорукости новых хозяев — висевшую на одной петле калитку, которую я белил ещё в семь лет, потрескавшуюся, посеревшую штукатурку хаты, запылённые, какие-то заплёванные окна, серый облупленный фундамент, крышу, на которой уже покрылся зелёным мхом лиственный мусор, сорняки в палисаднике, где когда-то кружили голову запахи десятки кустов роз. Я сжал зубы, пошарил в сумке, достал фотоаппарат и быстро, не глядя, щёлкнул затвором. Может быть, посмотрю — потом, когда не будет так печь в груди.