Я перешёл улицу прочь от этого места и пошёл к биостанции. Улица Ворошилова. «Чтоб тебя по Ворошилова пронесли» — это было самое тяжёлое проклятие в ругани топоровцев, потому что улица Ворошилова тянулась несколько километров через весь Топоров, до самой северной околицы, где по правую руку расположилась биостанция, а напротив, в широком поле разрастался погост. Это было так странно — спустя десять лет узнавать отпечатки колёс своего детского велосипеда в грязи, вдыхать запах краски, идущий от раскалённого на солнце почтового ящика, видеть буквы, которые я нацарапал когда-то на дощатом заборе — о, это было настоящее, всамделишное, моё первое любовное послание. Тогда дядя Серёжа Клименко вместо того, чтобы поехать на любимый ставок порыбачить, вынужден был перекрашивать заново забор. Естественно, что от таких праведных трудов он излишне воодушевился и здорово всыпал дочке за эти мои художества. А мне влетело уже от Женьки. Эх, ну и ругала же она меня! Из двенадцатилетнего кавалера только перья летели. Удивительное лето было — первое лето, когда я рискнул обратить внимание на девочку.

Было так жарко, что тень пряталась прямо подо мной. Солнце калило макушку. Я шёл от одной колонки до другой, перебежками. Старался много не напиваться, чтобы потом не обливаться потом.

По левой, противоположной стороне улицы начались старые акации. Они были высокие-высокие. И очень тихие. Я присел возле заброшенного, заколоченного колодца. Старенькая лавочка, серая от лишайника, скрипнула и зашаталась под моим весом. Я глянул влево, на радостного мальчика лет шести, который повисал всем весом на ручке, — отполированный ворот скрипел тихонько, цепь тихонько стучала каждым звеном, а где-то далеко-далеко внизу, там, где в полдень прятались звёзды, тихо звенело и плескалось ведро, поднимавшееся из синего-синего, стратосферного неба. Мальчик оглядывался на свою бабушку, не замечая, как в нужный момент её рука помогала поворачивать ворот, поправляла цепь, чтобы ведро шло прямо и не цепляло стенки колодца. Вот она достала ведро, поставила его на лавочку, слева от меня, мне даже не пришлось подвигаться. Я смотрел на бабушку, смотрел на макушку мальчика, склонившуюся над прозрачной водой, я видел, как он осторожно вытягивал губы трубочкой, чтобы холодная вода не ломила зубы. Конечно, это было очень вкусно. И радостно.

Я оставил их, перешёл полосу раскалённого асфальта. Старые акации давали хоть какую-то тень. Порох высохших листьев шуршал в остатках зелёных, ещё не высохших на жаре подорожников, запылённых и жестяных на вид. Между акаций, посреди гула ос, среди мелькания пятен света и догонявших их теней тихо косились кресты забытых могил. Почерневшие кресты, уже полурассыпавшиеся, держались на ветвях молодых побегов деревьев. Акации разрастались и безмятежно скрывали в зелёном море обломки человеческих крушений. Среди этого запустения иногда встречались яркие пятна новых венков — кто-то, видимо, приходил на старые могилы. Хотя бы изредка.