«Икарус» тормознул в тени развязки, перпендикулярно пересекавшей шоссе. Очередная бесчисленная остановка. Новенькие фуры дальнобойщиков, разноцветные, нарядные, прокатывали навстречу, везя в Киев что-то из далёкой и разноцветной Европы. Гул мощных моторов отражался от бетонного свода моста, усиливался, взрёвывал и растворялся. Опоры моста были покрыты старой коркой засохшей грязи, оставшейся, скорее всего, ещё с весны. Справа, возле зелёной бензоколонки «Татнефти», весело смеялись «грачи»-бомбилы, которые заправляли свои убитые «шестёрки» и «пятёрки» перед тем, как опять укатить в Киев в поисках пассажиров.

Поворот налево. Автобус загудел, выбрасывая жирный дым. Преодолев подъём развязки, автобус покатил быстрее, словно лошадь, почуявшая водопой. Или водопой почуял водитель, кто знает? Сосны по сторонам дороги тянули розово-шоколадные стволы к белой вате облаков, собравшихся в синем-синем небе. Тень прыгала между соснами, прячась в зарослях бузины. Вот там, за тем пригорком, в яме под вывороченными корнями упавшей большой сосны, лежал мой дед, когда выбирался из Крыма. Значит, до Топорова было совсем недалеко. Автобус оставил гудевшую магистраль позади, её шум стихал, и навстречу выбежала тишина раскрывшихся полей, наполненная стрёкотом кузнечиков, мёдом желтой кашки, трепетом крыльев бабочек и каким-то особенным запахом плодородной земли, которым невозможно надышаться. Совсем рядом лежала страна моего детства.

Автобус переехал широкий мост через Толоку и загудел по крутому подъему — мимо детской стоматологии, мимо банка, мимо памятника Неизвестному солдату, мимо разноцветных афиш, вывесок обменников, аптеки, мимо большой овальной заплатки асфальта, черневшей на месте когда-то роскошной клумбы с бесчисленными розами, мимо липовых аллей, так разросшихся, что ветви переплетались и образовывали зелёный тоннель над уже потрескавшимися дорожками.

Я оглянулся, узнавая площадь перед почтамтом, на которой на месте казавшейся вечной Доски почёта передовиков социалистического соревнования стояли тёмные гранитные плиты, с которых на прохожих хмуро смотрели лица погибших «афганцев».

Время вокруг меня завертелось волчком, как скулящий от радости узнавания, старый, покинутый, отчаявшийся с голодухи пес: «Ну же, ну, разве ты не помнишь? Не помнишь меня?! Меня?! Я лизал твоё лицо, когда мы были щенками, я грыз твою глотку, когда ты плюнул в меня жёваной морковкой и оскорбил мою собачью доверчивую душу. Я отгонял твоих обидчиков, я гонял чужих котов и я храпел за тебя, убегавшись за ночь. Помнишь?! Как же? Это же я — твоё время, твой кусок жизни! Ну же! Вспоминай!!» И время било меня хвостом по коленям, скалило зубы, закапывало слюной радости мою душу.