— Больше не могу, — сказал богатырь. И объяснил, выразительно показав на беснующуюся толпу: — Они поумирают от радости.

Толпа стонала: «О сила, о святость! О сила святости и святость силы!..»

Жутко интересную, фантастическую, но пустоватую поэму помнил он с детства — «Книгу о Кисекбаше — отрубленной голове». Сидел-де однажды пророк Мухаммед и вел беседу с четырьмя сподвижниками и тридцатью тремя тысячами последователей. И подкатывается к его ногам человеческая голова с мольбою о помощи: злой див проглотил его тело, сожрал сына, похитил жену, нырнув с нею в глубокий колодец. Зять пророка Гали-батыр в ту же минуту хватает свой меч — зульфикар, садится на коня и выступает в поход. Да, вот еще — пытался он поднять несчастную голову, но не сумел: тяжелым оказалось беремя наполнившей ее святости. Так что катилась голова по полю, а богатырь ехал следом на коне. Долго ли, коротко ли, а достигли они колодца в пустыне.

Что дальше? Бог богатыря с дивом, богатырь одолевает злое чудище, а пророк святым шептанием воскрешает и самого Кисекбаша, и сына его, и жену… Но разве можно было сравнить эту историю с народными сказаниями, где каждая строка светилась поэзией, а мысль о добре сопрягалась не с какой-то там святостью, но с честью и совестью. Знать, и в древности живал обыватель и сочинял свои куцые по мысли фантазии, а Сенной базар наследовал те фантазии.

Обо всем таком разговаривали, собираясь в редакции «Эль-ислаха», — о народном, о сказке и лубке; дивились воле, какую имели в сказках женщины, а в жизни теперешней были забиты и унижены; то ли во, времена, когда сказки те сказывались, народ был раскованней, не столь религиозен, то ли народная фантазия несла только мечту о свободе личности…

В промежутке между гастролями бывал в редакции Габдулла Кариев, иногда с женой, юной и очень стеснительной в жизни, на сцене же играющей бойких и расторопных молодиц.

— Вот перед вами, господа, свободная женщина. В душе у нее — ведь правда, Найля? — нет страха перед встречным мусульманином, чьи святые чувства она может осквернить открытым лицом. Но рефлексы остались! Рука сама собой вскидывается к лицу, чтобы прикрыть его. Фатих! — бросался он к Амирхану. — Как верно и точно написал ты обо всем этом в своей повести! Твоя Хаят… ей не запрещено бывать в театре, общаться со сверстниками русскими, читать книги, учить французский. Но в семье она остается все прежней, все такой же бесправной, всего лишь куклой, которой управляют старозаветные родители. Значит, мы с нашим театром, литературой ничуть не поколебали незыблемость нашего быта, ведь так? — Он поочередно заглядывал в лица товарищей и растерянно разводил руками.