«Рано, — подумал Шумный, — не успеем добежать к пароходам…» — и, повернувшись, закричал отряду:

— Скорей!

Бойцы побежали, тяжело дыша, на ходу готовясь к бою.

— Рота, вперед! — в упоении срывалась команда с пересохших губ Шумного.

Вереница партизан быстро перерезала мол, развернулась в цепь, рванулась вперед, словно упавшая стена, и рассыпалась между обозными повозками, загромождавшими набережную. Понеслись крики, затрещали выстрелы; как встрепанные вскакивали со сна обозные белогвардейцы, вскидывали руки, лезли под повозки, бежали, прятались…

— Мы мобилизованные! Мы не белые! — кричали многие из них.

Буря, взорвавшаяся на молу, понеслась по всей бухте, покатилась в город.

Всполошились у гранитного мола пришвартованные к нему англо-французские миноносцы. Рожки заиграли тревогу.

В предутреннем сумраке тревожно рвались ракеты, и в смутном, неясном озарении выделялись верхушки судовых мачт, силуэты корпусов и беготня человеческих теней.

Ревели тревогу пароходные сирены, наполняя ужасом пробужденный город.

Англичане и французы в испуге рубили концы, снимали тросы, оголтело метались по палубам.

— Красные!

— Большевики!

А партизаны яростно наступали. Они атаковали пришвартованные военные суда интервентов, забрасывая их бомбами, обстреливая из пулеметов, непрерывно паля из винтовок; вскакивали на суда, скатывались обратно и опять упорно, бесстрашно бросались на штурм.

Смешалось все; люди, лошади, повозки, тачанки. Кругом огонь, стрельба, крик… Не разобрать, где стреляют свои, где — чужие. Ругань, стон, вой — все слилось в многоголосый, дикий шум.

Торопливый звон отбивали телеграфы. Тревога бежала в каюты, в кубрики, в машину.

Англичане и французы стремились к одному: скорее отчалить в море, спастись от неудержимого натиска партизан.

— Брашпиль!

— Полный вперед!

— Пулемет — огонь!