Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, — снова открывается передо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями!

...Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет. Загорается жажда, давно уснувшая, — подвигов, жертв, мучений даже — да!»

Здесь он был неправ только в одном: жажда подвига жила в нем постоянно, возможно, даже приглушала другие чувства. Но сейчас он и не контролировал себя, своих мыслей — они текли, Сергей был их пленником, регистратором, едва успевавшим их записывать.

«Все, все за один глоток свежего воздуха, за один луч того дивного света, которым окружены их головы. Да, наступил и для меня светлый праздник...»

Перед ним проносились годы, события, разлуки и встречи.

«А помнишь, как раз я говорил тебе...»

Да, да, в его жизни были два светлых периода: первый — начало пропаганды в народе, кружок «чайковцев», второй — начало «Земли и воли», организация типографии, издание газеты. Третий наступает вот сейчас, он это чувствует.

«Признаюсь, однако, что моя радость не без облачков. Мне грустно, что я так мало могу оправдать надежды, которые возлагают на меня мои друзья. Проклятая работа из-за куска хлеба не дала мне никакой возможности запастись новыми знаниями... Но зато эта же каторжная работа дала мне много выдержки и упорства в труде, которых тоже у меня не было...»

Неуемная натура!

«...Как бы я хотел обладать теперь всеми сокровищами ума и знания и таланта, чтобы все это отдать беззаветно, без всякой награды для себя лично — им, моим великим друзьям, знакомым и незнакомым, которые составляют с нашим великим делом одно нераздельное и единосущное целое!

Что ж! Отдам, что есть».

Как дыхание, как вздох...

Вслед за письмом Лебедевой — письмо от Тихомирова. Лев Александрович — он возглавил «Народную волю» — высоко ценит заслуги Кравчинского, восхищается его мужеством и титаническим терпением, которому все же пришел конец.

«Приезжайте, на месте будет виднее. Я уверен, мы устно очень скоро договоримся», — заканчивал свое письмо Тихомиров.

Сергей торопился завершить перевод «Спартака», закончить давно начатую статью об Ирландии (он подпишет ее своим новым псевдонимом — Бельдинский), он весь как стрела на тетиве, готов сорваться, лететь, разить...

Однако опять-таки — где документы? Паспорт? Деньги? Явки? Тем более — теперь...

В конце лета вернулась Эпштейн. Она прибыла по поручению Исполнительного комитета переправить его, Кравчинского, через границы и полицейские заставы и целехоньким, невредимым доставить в Петербург.