Неслыханный успех, непоправимые утраты!

Сергею было ясно, что там теперь остались единицы. Единицы. Даже трудно назвать, кто бы в такой ситуации мог возглавить «Народную волю». Тихомиров? Дегаев? В глубине сознания созревала надежда: теперь без него не обойтись... Он даже начал готовиться к отъезду, собирать самое необходимое, уговорил Фанни временно поселиться в Берне, где незанятой осталась квартира Эпштейн.

Однако вызов не поступал, пришли только журналы с переводом «Спартака», пришла... собственно, он был готов к этому... пришла ужасная весть о трагедии на Семеновском плацу в Петербурге, где 3 апреля оборвалась жизнь самых верных его друзей, выдающихся борцов за свободу.

Тридцатого июля в кафе Грессо эмигранты собрались, чтобы обсудить последние события. Сергея ничто не радовало, даже присутствие Плеханова, который не посчитался с их последним острым спором и пришел тоже. Перед глазами Сергея, в его воображении навязчиво стояли виселицы, свежие могилы друзей, слышался глухой кандальный звон на холодных бесконечных дорогах империи, дорогах на каторгу...

Выбрав подходящий момент, Кравчинский вышел из кафе. Горло сжимали спазмы, в висках стучало, и вообще хотелось уйти, убежать от всего, броситься стремглав в самый бурный водоворот.

И вдруг — письмо! От Тани Лебедевой. Его принес Хотинский, потому что Сергею снова пришлось переменить квартиру. Дрожащими от волнения руками вскрыл конверт.

— Слышишь, Александр?! — воскликнул вдруг. — Она... они зовут меня в Петербург. Вот послушай... — Читал, а сердце буйствовало от невыразимой радости, бешено билось, словно уже гнало его, несло на крыльях туда.

Наконец-то! Дождался! Всевышний услышал его мольбы (иногда, в наплыве буйных чувств, Сергей прибегал к таким выражениям), снизошел.

— Оставляю на тебя, Сашуня, свои пожитки, — пнул ногою рюкзак, — передашь Фанни. Хотя нет, я к ней, пожалуй, сам заеду. Попрощаюсь. Кто знает, когда придется увидеться.

— Берегись, Сергей. Здесь участились о тебе разговоры. А за мною, особенно когда в твоем пальто, шпики так и ходят по пятам.

— Когда в пальто? — переспросил Кравчинский. — Води их за нос, Сашуня, води.

Вечером он писал жене в Берн:

«Фанечка, милая! Еду!.. Я еду, еду туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть!..»

Он еще никогда не писал с таким вдохновением. Даже после смерти Мезенцева. Слова ложились на бумагу хаотично, торопливо, — зато лились из души, из самой ее глубины.

«Боже, если б ты знала, как я рад, — нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется мне еще быть! Довольно прозябания!