— А там Кропоткина никак не освободят. Пишут в газетах, открыто выступают в его защиту... Сергуша, а знаешь, Тихомиров и Ошанина — твои недруги. Хотя они и состоят будто бы при вас, при «Народной воле», а плетут такое... Вроде бы ты спрятался, ушел от борьбы. Не доверяй им.

— Не волнуйся. Есть формула: иди своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно. Так сказал Данте, великий Данте. Но и без него я руководствуюсь этой истиной. Идти своей дорогой! Это, милая, не так просто. Сколько от нас отошло! Кто струсил, кто перешел на другую сторону баррикад, кто нашел свое призвание в ином.

— Я верю в тебя, Сергей, однако береги себя. Ты мужественный, бесстрашный...

— Моя дорогая, — остановил ее Сергей Михайлович, — знаешь, как отчитал меня Энгельс, когда я начал хвалить его? Вот человек! Старый, больной, а поди-ка поговори с ним. Все знает, где что происходит, кто чем живет... Отдыхай, а потом мы непременно пойдем навестим его. Познакомлю тебя с Ленхен — это его экономка, фактическая хозяйка дома, Энгельс целиком вверен ей. Эвелинги тоже интересные люди, они — Эдуард и Элеонора — молодожены. Элеонора, дочь Маркса, считает Фридриха Карловича родным человеком, вторым своим отцом.

— Лавров мне кое-что рассказывал, — ответила Фанни. — Советовал непременно познакомиться.

Фанни улыбнулась.

— Теперь все будет хорошо, — успокаивал ее Сергей. — Ты рядом со мной, и я спокоен. У нас столько друзей, здешних, лондонцев. Непременно познакомлю тебя с Пизами — чудесные люди!

Рассказывал о приглашениях, встречах, выступлениях, о новых — приятных и неприятных — знакомствах.

— Сколько, милая, было у нас лишнего, ненужного! На мелочи тратили такие усилия! Бросались такими людьми!

— Да, но ведь тогда это было нужно, Сергей, — успокаивала его жена. — Вы были уверены, что так надо.

— К сожалению, это так. Мы были уверены... Теперь бы иметь этих людей! Михайлов, Осинский, Рогачев... Соня Перовская... Европа должна молиться на них.

— Довольно, довольно, Сергей, — уговаривала его Фанни. — Успокойся.

— Мне говорят, что преувеличиваю, сгущаю краски. Мол, российская действительность не так ужасна, какою рисует ее Степняк... Не верят. В такое, конечно, трудно поверить.

Кравчинский ходил по комнате, заложив руки за спину, время от времени лохматил бороду, которая закрывала пол-лица. Фанни лежала на кушетке, незаметно наблюдала за Сергеем, и сердце ее наполнялось гордостью за своего мужа, такого неуемного, неистового, до крайности строгого и даже сурового и вместе с тем по-детски нежного. Сколько гроз гремело над ним, сколько молний скрещивалось над его головой, а он... Лишь поседел немного. Да чуть-чуть морщин стало больше. Однако решительности и упорства, кажется, прибавилось.