Сергей Михайлович тихо, чтобы не услышала Фанни, выдвинул ящичек, достал сигарету, понюхал, долго мял ее пальцами и думал... Что же случилось, Сергей? Все вроде бы хорошо, у тебя гости, желанные друзья, вот-вот выйдет книга... Тихий дом на зеленой окраине, камин, собака Паранька... Тебя знают, любят, с тобой считаются... Ты уже начал работать над новой книгой... Почему же тебе не спится?

Почему?

На цыпочках прошел на кухню, закурил, глубоко затянулся. Моргнула глазами и зевнула Паранька...

И все же: почему? Неловко снова брать взаймы фунты, чтобы хоть перед гостями не показать свое убожество? Они все это знают, от них бедности своей не спрячешь. Да и не стыдишься ты их, они ведь свои, побратимы, все понимают...

Что же тебя мучит? Скоро рассвет, новый день с его новыми хлопотами, а ты стоишь... Давно ведь не курил, уже и позабыл когда...

Выкурив сигарету, Сергей Михайлович вернулся в спальню, прилег, но заснуть ему так и не удалось, лежал с открытыми глазами, думал. Приезд товарищей, разговор с Лилли, пререкания с Плехановым взбудоражили в нем далекое и близкое прошлое, навеяли воспоминания; в его воображении, как быстрые кони, промчались годы, которых теперь не вернуть, не забыть. Никогда еще не было так жаль ушедших лет.

Так вот оно что! Когда-то, глядя на Бакунина, дивился его отрешенности, а теперь... Нет, нет! Он ничем не похож на того старика, на тот угасавший вулкан, которым представлялся ему тогда великий Бунтовщик. Это было давно, увлечение, преклонение, разочарование... И тоска, неизъяснимая тоска... Кстати, где кинжал, который подарили ему итальянцы?

Где Балканы, Беневенто?.. «Живио юнаци соколови!»

Так вот оно что, господин, мистер — или как там еще? — Степняк. Годы! От них никому, никогда и нигде не удавалось еще уйти, спрятаться.

Карл Пирсон, философ и математик, приглашал в театр. В «Новелти». Это один из фешенебельных театров Лондона, в нем ставили Ибсеновскую «Нору». Пьеса, как и сам прецедент ее появления на подмостках Англии, вызывала разнотолки. Газеты откровенно, иногда завуалированно выражали свое недовольство Ибсеном, норвежцем, посмевшим поднять руку на весь уклад жизни, однако «ибсенисты» стремились проявить к нему, к его произведениям как можно бо́льшую приверженность. Пока шли эти споры, которые, разумеется, только разжигали интерес публики, ловкие театралы готовили новые спектакли, набивали фунтами свои карманы.

Степняки еще раньше пообещали Пирсонам составить им компанию и теперь агитировали гостей.

— Вы даже не представляете, какой на редкость симпатичный человек этот Пирсон, — говорила Фанни. — Милый, простой, тактичный. Из англичан он мне более всех нравится, вернее, только он и нравится.