— Ну, это вы уж слишком, мистер Шоу, — заметил Плеханов. — Думаю, что в таком суждении о Шекспире вас никто не поддержит. Не будь мы с вами знакомы, я не стерпел бы подобного высказывания о великом барде.

— А чего стоят его слова: «Быть или не быть?», «Дотлевай, окурок!..». А я тлеть не хочу, жизнь не тление, — упорствовал Шоу, — жизнь — огонь, факел.

— Но, — возразил Плеханов, — это же говорит не Шекспир, а герои его драмы.

— Все равно, герои — рупоры автора.

Высокий, невероятно худой, подвижный, с большими оттопыренными ушами на стриженной ежиком рыжей голове и с широко раздутыми ноздрями, он был похож на Мефистофеля из какого-то провинциального театра.

— Жалею, что не приходилось читать ваших пьес, мистер Шоу, — сказал Плеханов. — Не то мы бы с вами еще и не так поспорили. Уверен, что поймал бы вас на том же самом, за что вы критикуете Шекспира.

— А его, кстати, в этом и упрекают, — добавил Степняк. — Помните, Бернард, что писал о вашем «Втором острове Джона Буля»?

— Наивные люди! — воскликнул Шоу. — Они считают, что мои обвинения имеют обратную силу. — В этих словах были и упорство, и уверенность в себе, и легкая ирония: мол, все грешны, но мое преимущество в том, что нападаю я.

Начиналось следующее действие, всем надлежало занять свои места. Во время спектакля Шоу был таким же непоседой, бурно реагировал на игру актеров, обращался к соседям. Казалось, что он является участником всего происходящего на сцене и только по воле постановщика должен был сидеть здесь, среди зрителей, сдерживая или возбуждая их чувства.

— Ибсен — великий талант, — говорил он после того, как опустился занавес. — Он единственный, кто правильно решает острейшие проблемы современности, бьет по лживости и лицемерию нашего общества.

Однако было уже довольно поздно, и в дискуссию Бернард Шоу никого не сумел втянуть. Вскоре они разошлись по домам.

Рано утром пошли на Хайгейтское кладбище. Стояла хорошая погода, хотя время уже близилось к осени, но людей в городе было мало. Старенький, скрипучий омнибус довез их до входа на кладбище.

— Ну и тесно же здесь! — удивился Аксельрод. — Живет на земле человек в тесноте, и после смерти ему не просторнее.

Сергей прошел с гостями к могиле Маркса. Небольшой прямоугольник с низеньким бордюрчиком, мраморная доска с надписью... В ногах почившего ваза с цветами...

— И это все, — то ли подтвердила, то ли спросила Лилли. — Все, что осталось от великого человека.

Они стояли, склонив головы, в густом окружении памятников, крестов, стелл, молча смотрели на дорогую им могилу, где вечным сном почил человек, которого никто из них никогда не видел, но который был для них всем — отцом, учителем, другом.