Вышли на палубу и эмигранты. Серые, убогие, стояли у своих узлов, с тревогой всматривались в контуры чужой земли, чужого города.

Пароход медленно полз загрязненным заливом, наконец причалил, и пассажиры начали выходить на палубу, спускаться по трапу на берег. Степняки сошли в числе последних, свернули в сторону. Неподалеку виднелся серый, огороженный проволокой, огромный барак, за ним, чуть поодаль, другой. Длинная очередь, конец которой упирался в портовую площадь, означала дорогу к бирже труда. Там виднелись вывески и объявления разных компаний, регистрационных контор.

— Где-то здесь и наши, — сказал Степняк.

Уже из окна трамвая он увидел и Данила, и того парня, и многих других своих попутчиков. Поникшие и безмолвные стояли они в очереди за обещанным счастьем. «А разница меж нами вообще-то незначительна, — подумал Сергей Михайлович. — Собственно, никакой...»

После нескольких дней отдыха и знакомства с городом, который не понравился ему своей крикливостью, беспорядочным смешением стилей и форм, Степняк начал свои выступления. Он рассказывал о царской тирании, веками свирепствующей на просторах необъятной империи, о народах, ее населяющих, которые пробуждаются и начинают вести борьбу за свержение ненавистного строя, о нигилистах-революционерах. И конечно же о грозящем выдачей их, русских эмигрантов, трактате.

Его слушали с интересом. Перед ними, жителями Нового Света, выступал человек, который — они уже знали из газет — чудом избежал судьбы, постигшей его товарищей, единомышленников, что он, обреченный на изгнание, живет в труднейших условиях, но не отрекается от своих убеждений, закалился в борьбе и отдает ей всю свою жизнь. Перед ними — нью-йоркцами, бруклинцами, рабочими и интеллигенцией — стоял не очень высокий крепыш в изрядно поношенной одежде, избитых штиблетах и скороговоркой рассказывал об ужасных вещах. Глаза его были наполнены гневом и ненавистью, лоб его еще сильнее морщился от напряжения, волосы лохматились, — весь он в это время, казалось, находился в каком-то ином, известном и подвластном лишь ему одному мире.

«...Слушатели остались довольны, и те, с которыми я разговаривала, выказывали чрезвычайно большой интерес к вашей лекции. Обычно бруклинская аудитория очень равнодушна; она редко воодушевляется, и часто бывает, что слушатели покидают зал, не дожидаясь конца лекции. Вы привлекли самую большую аудиторию, какую Общество имело за последние несколько лет».

Особа, писавшая это письмо, Эмма Тёдтеберг, сотрудница Исторического общества Лонг-Айленда в Бруклине, до сих пор не была знакома со Степняком, не была сторонницей его славы и таланта. Писала она как пишут уважаемым людям, от сердца. Сергей Михайлович ценил такие письма, просил жену беречь их как добрую память о простых американцах.