Я решила позвонить Сесиль и Лауре, чтобы удостовериться, что их тоже предупредили и они едут в дом престарелых. Лаура ответила голосом спешащей женщины, что она уже в машине и мы увидимся там. Сесиль казалась более взволнованной и растерянной, в ее голосе чувствовались слезы.

– О, Джулия, я и представить не могу, что Мамэ… Ну, ты понимаешь… Это слишком ужасно…

Я сказала, что никак не могу связаться с Бертраном. Она удивилась.

– Но я только что с ним разговаривала, – возразила она.

– Ты звонила ему на мобильник?

– Нет, – неуверенно ответила она.

– Тогда в бюро?

– Он заедет за мной через минуту, чтобы отвезти в дом престарелых.

– А мне так и не удалось с ним поговорить.

– Правда? – осторожно сказала она. – Понимаю.

Тут и до меня дошло. И меня охватил гнев.

– Он ведь у Амели, да?

– Амели? – повторила она с деланым удивлением.

– О, перестань, Сесиль. Я отлично знаю, о чем говорю.

– Домофон звонит, я вешаю трубку, Бертран приехал.

Она дала отбой. Я осталась стоять посреди гостиной, сжимая телефон в руке, словно это был револьвер. Уткнулась лбом в оконное стекло. Стало холодно. Мне хотелось надавать Бертрану пощечин. И вовсе не возобновление отношений с Амели привело меня в такое состояние, а тот факт, что у сестер имелся номер телефона этой женщины и они знали, как связаться с ним в случае срочной необходимости вроде сегодняшней, а вот я не знала. Даже если наш брак дышал на ладан, он мог бы набраться мужества и сказать мне, что он по-прежнему с ней видится. Как обычно, я была последней, кто узнал. Извечный водевильный персонаж – обманутая жена.

Какое-то время я так и стояла не шевелясь. Я чувствовала, как ребенок бьет ножкой. И колебалась между смехом и слезами.

Неужели Бертран мне все еще нужен и потому мне так больно? Или же во мне говорит уязвленная гордость? Амели и ее парижский лоск, ее имидж совершенной женщины, ее такая современная квартира на Трокадеро, ее прекрасно воспитанные дети, которые всегда первыми здороваются с дамой, пьянящий аромат ее духов, которым пропитались волосы и одежда Бертрана. Если он любит ее и больше не любит меня, почему он боится сказать мне об этом? Не хочет сделать мне больно? Сделать больно Зоэ? Чего он так боится? Когда же он поймет, что не его неверность для меня невыносима, а его трусость?

Я пошла на кухню. У меня пересохло во рту. Наклонилась над раковиной и попила прямо из крана; мой громоздкий живот уперся в край столешницы. Снова бросила взгляд на улицу. Дождь вроде утих. Я накинула плащ, взяла сумочку и направилась к двери.

Кто-то постучал. Три коротких удара.