– О господи! – сказала я.

Бертран, здесь. Бертран как финальная точка всех потрясений.

– Это я ему позвонила, – призналась Зоэ. – Он будет через несколько часов.

Слезы навернулись мне на глаза и потекли по щекам.

– Мама, не плачь, – взмолилась Зоэ, судорожно вытирая ладонями мое лицо. – Все хорошо, все теперь хорошо.

Я улыбнулась, чтобы успокоить ее, хотя улыбка получилась усталой. Весь мир казался мне пустым, выхолощенным. Образ Уильяма Рейнсферда, исчезающего со словами: Я не хочу больше никогда вас видеть. А также что-либо слышать обо всем этом. И ради бога, не звоните мне – раз за разом вставал у меня перед глазами, и я снова видела его ссутулившиеся плечи и горько искривившиеся губы.

Предстоящие дни, недели и месяцы виделись мне как серая безрадостная масса. Никогда еще я не чувствовала себя такой подавленной и потерянной. Словно меня изглодали до костей. Что мне оставалось? Ребенок, о котором мой будущий «бывший муж» и слышать не хочет и которого мне предстоит растить одной. Дочь, которая становится подростком и, возможно, уже не будет той очаровательной девчушкой, какая есть еще сегодня. Мне как будто нечего ждать, и ничто не побуждает меня двигаться вперед.

Прилетел Бертран, спокойный, деятельный, нежный. Я решила не вмешиваться, наблюдая, как он разговаривает с врачами, успокаивает Зоэ, ласково глядя на нее. Он позаботился обо всех деталях. Я должна оставаться в больнице, пока кровотечение полностью не прекратится. Потом вернусь в Париж и до осени, то есть до пятого месяца беременности, буду вести себя очень осторожно. Бертран ни разу не упомянул о Саре. Не задал ни единого вопроса. Так что я расслабилась в уютном молчании. Я не хотела говорить о ней.

Я все больше ощущала себя старушкой, которую перемещают туда-сюда, как поступали с Мамэ, вывозя на прогулку в знакомых пределах ее теперешнего «дома». Я получала свою порцию таких же успокоительных улыбок, такой же замшелой благожелательности. Но была и некая легкость бытия в том, чтобы передать другому ответственность за свою жизнь. У меня больше не осталось желания бороться. Кроме как за ребенка.

Ребенка, о котором Бертран тоже ни разу не заговорил.

Когда через несколько недель самолет приземлился в Париже, мне показалось, что прошел целый год. Я так и не преодолела печаль и усталость. Каждый день я думала об Уильяме Рейнсферде. Много раз порывалась написать ему или позвонить. Я хотела объяснить, сказать уж не знаю что – может, что мне очень жаль, но всякий раз удерживалась.