Подошла официантка принять заказ. Два чизкейка «Амадеус», два кофе и блинчик для малышки.
– Все рухнуло. Это был настоящий ад. Ужасный год.
Он замолчал. Мы огляделись. Народу было много. Шумное кафе, полное света и классической музыки. Малышка улыбалась нам, что-то лепеча и размахивая жирафом. Вернулась официантка с нашими чизкейками и блинчиком.
– А теперь дела у вас наладились? – осмелилась спросить я.
– Да, – небрежно кивнул он. – Да, более-менее наладились. Но у меня ушло немало времени, чтобы приспособиться к своей новой жизни, чтобы понять и принять историю моей матери, чтобы примириться с болью. Но я держусь. Борюсь. Мне было необходимо сделать еще две-три вещи, и я сделал.
– Что именно? – спросила я, скармливая дочери маленькие кусочки блинчика.
– Я понял, что не смогу в одиночку нести в себе эту историю. Я чувствовал себя потерянным, разбитым. Жена не понимала, что со мной происходит. А мне не удавалось ей объяснить. Мы потеряли связь друг с другом. В том году я съездил с дочерьми в Освенцим, как раз перед юбилеем. Мне было необходимо, чтобы они узнали, что случилось с их прабабушкой и прадедушкой. Это было нелегко, но я не нашел другого способа. Только показать им Освенцим. Волнующая получилась поездка, и много слез, но я наконец обрел покой, потому что дочери поняли.
Лицо у него было грустное и задумчивое.
Я его не перебивала, одновременно утирая дочери рот и давая ей попить.
– И последнее, что я сделал, было уже в январе. Я вернулся в Париж. В Марэ возвели новый Мемориал Холокоста, вы в курсе, я полагаю.
Да, так оно и было, и я собиралась сходить туда, когда в следующий раз окажусь в Париже.
– Ширак открыл его в конце января. У входа стоит стена, на ней множество имен. Гигантский серый камень, и на нем выгравировано семьдесят шесть тысяч фамилий. Имя каждого еврея, депортированного из Франции.
Его пальцы барабанили по краю чашки. Мне было трудно смотреть ему в глаза.
– Я поискал их имена и нашел. Владислав и Ривка Старзински. Мои дедушка и бабушка. Я почувствовал тот же покой в душе, что и в Освенциме. И ту же боль. И признательность тоже. Они там, их не забыли. Франция не забыла их и воздавала им почести. Люди плакали перед этой стеной. Пожилые, молодые, люди моего возраста, они трогали камень и плакали.
Он остановился и сделал глубокий вдох ртом. Я не отводила глаз от чашки и его пальцев. Жираф запищал, но мы его едва услышали.
– Ширак произнес речь, но я ее, конечно, не понял. Потом прочел перевод в Интернете. Красивая речь. Призывающая людей вспомнить об ответственности Франции за события в Вель д’Ив. Ширак произнес те же слова на иврите, которые написала моя мать в конце своего письма.