— Шостаковича за четвертую часть критиковали, — сказал Кай. — Помнишь? Союз композиторов заявил, что радость в ней поддельная.
— Но поддельная радость — тоже чувство, и все мы его испытываем.
— Цензоры ее всегда распознают первыми, да? — улыбнулся Кай, и время обратилось вспять.
Кай продолжал говорить:
— Потом Шостакович использовал фрагменты четвертой части в патриотических работах, кантатах в честь Сталина и так далее. Ты это знал? Все эти куски поддельной радости. В сорок восьмом, когда его музыку запретили, он публично признал мудрость партии. Но каждую ночь после долгих митингов он шел домой — и сочинял. Он тогда работал над Первым концертом для скрипки и впервые в жизни зашифровал в музыке свое имя.
Воробушек был в курсе, но уже много лет про это не думал. Подпись, ре, ми-бемоль, до и си, в буквенной нотации читавшиеся как D, Es, C и H, вились диссонансом в музыке Шостаковича — или вопросительным знаком.
Только Пятую симфонию Воробушек и помнил — измученную, противоречивую, ликующую, пугающую. Комната перестала существовать, сама пластинка казалась уже лишней, симфония звучала из его собственных мыслей, словно всегда в них была, бесконечно повторяясь по кругу.
Глоток за глотком вино ослабляло их сдержанность. Кай рассказал, что в Пекине в 1968-м по новой начались собрания борьбы. Массовые разоблачения переместились на стадионы. Он видел, как на глазах у тысячи хунвейбинов унижали и пытали студента.
— Что он натворил?
— Он говорил, что детей политических преступников преследовать не стоит. Что классовое положение не должно передаваться из поколения в поколение.
Дети политических преступников. Как Чжу Ли. Как Ай Мин.
— И каково было его наказание?
Кай, удивившись такому вопросу, повернул голову.
— Он умер.
Когда Воробушек спросил, как он умер, Кай сказал просто:
— Его застрелили.
Кай утер губы.
— Одзава обещал нескольких из нас вывезти в Америку. Я надеюсь, что…