Раненый стонал и плакал, пока Аленцова делала перевязку и накладывала шины. «Наверно, у него перелом», — думала она. Вдвоем с шофером перенесли они генерала в машину. И когда поехали, Аленцова подумала об одном: «Правильно, что я приехала. Хорошо, что не с Михаилом случилось все это. Значит, у него все хорошо. Ну а если бы это и не генерал, — спросила она себя, — все равно, такая наша профессия». Они возвращались обратно. Теперь уже генерал торопил, умоляя шофера ехать быстрее, хотя тот гнал машину на большой скорости.

Они подъехали к тому повороту, где при спуске их обстреляли и ранили Аленцову. Шофер спросил ее: «Может, объедем опасный участок?» Она согласилась, но генерал возражал: «Быстрей, быстрей, прямичком, дорогой, давай». И тут, будто дробь барабана, рассыпалась по степи автоматная очередь из оврага. Аленцова схватилась за грудь и, ударившись лицом о стекло, упала на плечо шофера.

6

6

Канашов глядел на Аленцову, не отрывая глаз, завороженный ее угасающей красотой. С лица она сейчас была не той женщиной, которую он знал, любил, привык, как к родной, а будто это была девушка до замужества.

«Как скоро пролетело время, — подумал он. — Почти полтора года, как я ее знаю. Какое у нее свежее лицо, с нежным девичьим румянцем и ясные глаза с живой, насмешливой лукавинкой».

И только припухлые губы, которые так любил он целовать, сжаты и искривлены болью. Сейчас они подсинены холодом неумолимо надвигающейся смерти. Может быть, оттого лицо ее, то такое спокойное, то порой едва просветленное, выражало внутреннее напряжение, с каким она боролась со смертью.

Посиневшими, шуршащими губами, почти потом сказала она, гляди на Канашова:

— Напрасно, Миша, тебя не слушала, остерегалась нашей любви. Больше уже ничего не будет. Ни тебя, ни…

— Что ты, что ты, Нинуся! Мне никак нельзя без тебя. Понимаешь, нельзя!

Канашов приподнял ее голову с подушки, ощутив холодеющие шею и щеки. Она смотрела, не отрываясь, глазами, полными любви, в них заметно угасали признаки жизни. Он порывисто наклонился и поцеловал ее безвольные, стынувшие губы. В отчаянии прильнул щекой к щеке, снова поцеловал губы, глаза, лоб. Они похолодели. Как закат, угасал румянец щек, и они тускнели, становились матовыми, серыми.

«Умирает» — больно кольнуло в сердце, мгновенно пронеслась мысль. — Умирает. Что же мне делать? — спросил он себя, оглядываясь в пустой комнате. — Умирает».

Не в силах больше сдерживать себя, закричал:

— Нина! Нинуся! — И, обняв за плечи, приподнял ее. Она будто с немым укором безвольно покачивала головой, широко открыв испуганные глаза, затем отяжелевшая голова откинулась вправо, где он стоял, и на неподвижные, немигающие глаза стали сползать, как медленно спускающиеся шторы, потемневшие веки.