15 июля «Литературная газета» вновь атаковала Блюма и его сторонников. Инвективы, сформулированные критиком, опровергала передовица с программным заглавием: «О путях советской сатиры»[82].
Речь шла именно о программе. Декларировалось, что сатира и впредь «будет стремиться к широким художественным обобщениям».
Конкретные задачи тоже формулировались. Сатирики должны были «низвергнуть и добить предрассудки, религию, национализм».
Сатирикам также полагалось утверждать новые ценностные установки. То есть, вести борьбу с проявлениями «цивилизованного мещанства».
Это понятие тут же определялось. Имелись в виду иностранные «обаятельные моды, соблазнительные навыки и привычки».
С одной стороны, редакционная статья отводила от сатириков обвинения в «антисоветской агитации». Ну а с другой стороны, формулировала обязательные задачи, указывая объекты осмеяния. Причем точно устанавливала границы дозволенного.
Большинство споривших о сатире в СССР согласились с мнением «Литературной газеты». Это и стало главным политическим итогом. Не дожидаясь официальных директив, литераторы добровольно ввели для себя цензурные ограничения. И сами же определили, какого рода преступлением будет попытка игнорировать такую цензуру.
Что до Блюма, то с ним, применив его же приемы, Ильф и Петров свели счеты. Правда, несколько позже.
8 января 1930 года в Политехническом музее состоялся очередной диспут о сатире. Председательствовал М. Е. Кольцов. 13 января заметку о финальных спорах поместила «Литературная газета», а журнал «Чудак» опубликовал во втором номере фельетон Ильфа и Петрова «Волшебная палка»[83].
Ильф и Петров высмеивали ревнителя «адресности». Для начала они заявили, что уже «давно граждан Советского Союза волновал вопрос: “А нужна ли нам сатира?”
Мучимые этой мыслью, граждане спали весьма беспокойно и во сне бормотали: “Чур меня! Блюм меня!”»
Для их успокоения, согласно фельетону, был организован диспут в Политехническом. С участием наиболее азартных противников сатирических публикаций:
«– “Она не нужна, – сказал Блюм, – сатира”.
Удивлению публики не было границ. На стол президиума посыпались записочки: “Не перегнул ли оратор палку?”
В. Блюм растерянно улыбался. Он смущенно сознавал, что сделал с палкой что-то не то.
И действительно. Следующий же диспутант, писатель Евг. Петров, назвал Блюма мортусом из похоронного бюро. Из его слов можно было заключить, что он усматривает в действиях Блюма факт перегнутия палки».
Отметим, что в характеристике петровского оппонента использован несколько устаревший термин, образованный от латинского mortuus – мертвый. На исходе 1920-х годов так – по давней традиции – называли санитаров эпидемиологического отделения в каждой больнице. Их обязанностью была еще и доставка трупов в морги. То же именование утвердилось и за служащими похоронных бюро. Соответственно, Блюму, а заодно и почти всем рапповским лидерам, инкриминировалось отнюдь не бескорыстное стремление