— Художника?

— Ну.

Подлец Теофиль!

— Да, но… а кто же отец ребенка? — спросил я, со страхом ожидая развязки.

— Кто, кто! — Марлинский.

— Что?????!

Она сказала «Марлинский», читатель? — разве же это возможно? Я подумал, что надо мной проводят какие–то эксперименты. «Ну и ни фига себе!» — подумал во мне Теофиль, и одновременно Томочка Лядская снова подумала: «Что с ним такое?» — подумала, глядя на мое покрасневшее, как лакмус в кислой среде, лицо (и снова симптомы скисания видел я Томиным взглядом). Так, значит, действительно эксперимент — эй, Теофиль, что такое? — но екнуло сердце, поклонник бежал, и лишь Лядская Тома все еще удивленно глядит на меня.

— Да, Марлинский, а что тут такого? — говорит она с некоторой даже обидой. — Чем он так плох? Ты же сам говорил, что он демон.

«Печальный демон дух изгнанья», — подумал я и вдруг понял, что никто другой, а вот именно я познакомил и свел Марлинского с Ликой. Вы ведь помните, что я ехал на дачу к Марли, когда сам познакомился с Ликой… Ехать–то ехал, но так до него и не добрался: за приятными разговорами и прогулками прошел целый день. Да еще же в тот день передо мной впервые предстал Теофиль в лице зеленоликого тарелочника, и я поскорей заспешил на поиски, как теперь оказалось, матери Лики — Марины Стефанны, богини скитальца. А вещи (те, что привез для Марли), я оставил Смирнову, чтоб он их вручил бедолаге… Так вот эти вещи Марлинскому передала Лика.

Позже я спрошу ее:

— Лика, дядя Саша передал тогда сумку моему приятелю?

— Конечно, я ее сама передала, — ответит она.

Со всей точностью это выяснится несколько позже, а сейчас, еще только это предположив, я уже живо вообразил, как сразу вдруг воспылал сумасшедший изгнанник, забуревший в глуши без женщин, с одной только своей правой рукой и слабым воображением, — как воспылал он, когда увидал мою Лику! Но как же Лика–то, чем Лика прельстилась? — вот вопрос. Впрочем, что за вопрос? — ореол изгнанничества, гениальной непризнанности, чуть ли не святости вполне мог преобразить Марлинского в ее глазах, мог совсем ослепить несчастную девчонку. А впрочем, жалость к этому демону — вот что скорее всего сыграло главную роль.

Ведь действительно, Марли очень жалкий человек: закомплексован ужасно, весь по горло в запретах. Запреты его распространялись на всех знакомых женщин и даже — на собственную жену. Жена же его, когда они еще не были разведены, распространяла непроверенные слухи, что он импотент, хотя это было и не совсем верно: я знал, что он как–то обходится с незнакомыми женщинами — с теми, кого впервые в жизни видит, — но уже во второй раз он становился сентиментален, слюняв и, бля, для дела не годен.