– Эй? – наконец прошептала она, обращаясь к влетевшему в комнату духу (доброму или злому, это уж как знать).

Ей казалось, будто кто-то за ней наблюдает. Но все было тихо, и, выждав еще несколько секунд, Гарриет развернулась и со всех ног бросилась вон из комнаты, как будто за ней гнался сам черт.

Юджин в купленных в аптеке очках для чтения тихонько сидел у Гам на кухне. При свете летних сумерек он читал замусоленную брошюрку под названием “Домашний сад: плодовые и декоративные растения”, которую распространяла местная организация по развитию сельского хозяйства. С руки, которую укусила змея, бинты давно сняли, но вид у нее все равно был какой-то бесполезный – пальцы не гнулись и прижимали книжку к столу, будто пресс-папье.

Из больницы Юджин вернулся другим человеком. На него снизошло озарение, когда он лежал без сна и слушал, как разносится по коридору дурацкий смех из телевизора – блестящие шахматные клетки пола, все линии устремлены к белым двойным дверям, которые распахиваются вовнутрь, в вечность. Он молился ночи напролет, до самого рассвета, глядя на ледяные струнки света на потолке, дрожа в антисептической атмосфере смерти: гудение рентгена, механический писк кардиомониторов, каучуковые, крадущиеся шаги медсестер, всхрипы больного на соседней кровати.

Озарение на Юджина снизошло тройное. Во-первых, поскольку он был духовно не готов к тому, чтобы служить со змеями и не был на то помазан Господом, то Господь, милосердным своим возданием, поразил его и покарал. Во-вторых, не каждому – не каждому верующему, не каждому христианину – дано проповедовать Его слово, и Юджин заблуждался, полагая, что проповедничество (к которому он не был никоим образом пригоден) было единственной лестницей, по которой праведник мог взойти на небо. Похоже, что у Господа на Юджина были другие планы с самого начала – потому что Юджин не был оратором, у него не было ни образования, ни дара красноречия, ни той легкости, с какой многие его коллеги сходились с людьми, да и куда ему нести Слово Божие с такой метиной на лице, если люди вздрагивали и отшатывались от него при виде столь заметного свидетельства гнева Живого Господа.

Но если Джину не дано ни пророчествовать, ни проповедовать Писание, тогда что ему делать? Подай мне знак, молился он, лежа без сна на больничной койке, среди прохладных серых теней. Он молился и все чаще и чаще поглядывал на красные гвоздики, которые стояли в ребристой вазочке у постели его соседа, очень тучного, очень смуглого, очень морщинистого старика, который хватал воздух ртом, будто попавшаяся на крючок рыба. Ссохшимися руками, такими смуглыми, что казалось, будто они покрыты коричневой глазурью, он отчаянно теребил простенькое покрывало, и смотреть на это было невыносимо.