Дэнни повернулся, колени у него подогнулись, и он рухнул на пол.

Сны, которым Дэнни сопротивлялся две недели подряд, одним махом обрушились на него, будто прорвавший плотину водопад, а вместе с ним в Дэнни полетел градом весь мусор, все обломки разных лет его жизни – так что Дэнни было снова тринадцать, и он лежал на койке в первую свою ночь в колонии для несовершеннолетних (бурые бетонные стены, огромный вентилятор покачивается на каменном полу, будто вот-вот взлетит), и в то же время ему было пять и он ходил в первый класс, ему было девять и мать лежала в больнице, он страшно по ней скучал и боялся, что она умрет, боялся пьяного отца в соседней комнате и, пока лежал без сна и трясся от ужаса, выучил названия всех специй, которые были нарисованы на занавесках, висевших у него тогда в спальне. Занавески были старые, кухонные, Дэнни до сих пор не знал, что такое кориандр или мацис, но коричневые буквы, прыгавшие по горчично-желтой хлопковой ткани, до сих пор стояли у него перед глазами (мускатный орех, мацис, кориандр, гвоздика), стоило произнести их как стишок, и у постели Дэнни возникал осклабившийся Кошмар в высоком цилиндре…

Дэнни метался на кровати – ему сразу было и пять, и девять, и тринадцать, и в то же время он был собой нынешним, двадцатилетним наркоманом с судимостью, с призрачным богатством в виде наркотиков брата, которые так и взывали к нему из тайника над городом – пронзительно, жутко, и водонапорная башня ему то и дело казалась деревом, с которого он как-то в детстве скинул щенка охотничьей собаки, чтобы посмотреть, что будет (щенок умер), а вина за то, что он хочет обокрасть Фариша, перечеркивалась, мешалась с постыдной ребяческой ложью о том, как он якобы разъезжал на гоночных машинах, как избивал и убивал людей, с воспоминаниями о школе, судах, тюрьме и гитаре, на которой отец запретил ему играть, потому что, мол, времени на это слишком много уходит (где эта гитара? Нужно ее найти, там его ждут, в машине, скорее-скорее, не то они уедут без него). Разные места, разные времена тянули его во все стороны, и он в замешательстве вертел головой туда-сюда. Он видел, как мать – мать! – заглядывает к нему в окно, и у Дэнни слезы наворачивались, когда он читал беспокойство на ее добром, оплывшем лице, но были и лица, от которых он в ужасе отшатывался. Как же отличить живых от мертвых? Кто-то глядел на него приветливо, кто-то – нет. И все они переговаривались с ним и друг с другом, хотя при жизни и знакомы не были, они входили и уходили огромными делегациями, трудно было понять, кто с кем пришел и что они все делают у него в комнате, где им не место, и их голоса мешались с дождем, барабанившим по жестяной крыше трейлера, и сами они были серыми и бесформенными, как дождь.