Не хочу, сказала Гарриет. Уходите.

Хорошо, ответила миссис Дорьер и ушла. Гарриет сделалось не по себе. В комнате толпились еще какие-то женщины, они улыбались, перешептывались, но никто не предложил ей помочь, никто не спросил Гарриет, почему это она решила умереть, хоть ей – самую малость, конечно – и хотелось, чтобы ее об этом спросили.

– Гарриет, – сказала мать, и Гарриет подскочила, села в кровати. В комнате было темно, градусник изо рта вынули.

– Ну-ка, – говорила мать.

От чашки подымался мясной запах, густой и тошнотворный. Гарриет закрылась рукой:

– Не хочу.

– Ну, милая, ну, пожалуйста.

Мать наседала на нее с чашкой для пунша. Чашка была рубинового стекла, и Гарриет очень ее любила, Либби однажды просто вытащила чашку из серванта, завернула в газету и велела Гарриет забрать ее домой – она ведь видела, до чего Гарриет эта чашка нравится. Теперь в сумрачной комнате чашка казалась черной, только в самой серединке вспыхивала зловещая темно-красная искорка.

– Нет!

Мать все совала чашку ей под нос, и Гарриет вертела головой – нет, нет.

– Гарриет! – В матери словно проснулась юная девочка-выпускница, ранимая и капризная, которая начинала обижаться, если ей возражали.

И опять чашка у нее под носом. Ничего не поделаешь, Гарриет села, взяла ее. Быстро проглотила мясную тошнотворную жидкость, с трудом сдерживая рвотные позывы. Она допила, вытерла рот салфеткой, которую ей протянула мать, но тут бульон резко подкатил у нее к горлу, и – хлюп! – все оказалось на покрывале: и веточки петрушки, и все остальное.

Мать взвизгнула. Странно, но стоило ей рассердиться, и она помолодела, стала похожей на надутую бэбиситтершу, у которой вечер не задался.

– Прости, – жалко сказала Гарриет.

Рвота пахла болотной водой, в которую подмешали куриного бульона.

– Ох, солнышко, ну ты и перемазалась. Нет, так не надо… – у Шарлотты в голосе зазвучала истеричная нотка, когда Гарриет, на которую навалилась страшная усталость, хотела было лечь обратно, прямо в рвоту.

И тут случилось что-то очень странное и очень неожиданное. Откуда-то сверху Гарриет в лицо ударил яркий луч света. Оказалось – из хрустальной люстры на потолке. Гарриет с изумлением поняла, что лежит не у себя в кровати и даже не у себя в спальне, а на полу, в коридоре на втором этаже, в узком проходе между стопками газет. А страннее всего, что возле нее на коленях стоит Эди, лицо у нее бледное, мрачное, и губы не накрашены.

Гарриет, совершенно растерявшись, вытянула руку, повертела туда-сюда головой, и стоило ей пошевелиться, как к ней с громкими рыданиями бросилась мать. Эди вскинула руку, не пустила ее: