От сильного ветра задрожали листья на деревьях, руки у Гарриет покрылись гусиной кожей, и моментально, одним мигом, небо потемнело и стало асфальтово-серым. Ливень накатил стремительным порывом, капли воды с грохотом раскатились по крыше, будто кто-то просыпал на нее гальку.

Дождь был теплый, проливной, как будто тропический, такие ливни в сезон ураганов приносило с океанского побережья. Он загрохотал по сломанной крыше, но даже этот грохот не мог заглушить бульканье и всплески, доносившиеся снизу. Капли дождя крохотными серебристыми рыбками скакали по поверхности воды.

Гарриет скрутило в приступе кашля. Она нахлебалась воды, и казалось, что пропиталась ее мерзким вкусом до самых костей. Теперь дождь хлестал в лицо, и Гарриет сплюнула воду на доски, перевернулась на спину, замотала головой: жуткие звуки, которые эхом метались по баку, сводили ее с ума – она вдруг подумала, что, наверное, эти звуки мало чем отличаются от тех, что издавал Робин, когда его душили. Раньше она верила, что все произошло быстро, чисто, никакого трепыханья, никакого мерзкого бульканья: просто кто-то хлопнул в ладоши – и все заволокло дымом. Она поразилась, до чего же это приятная мысль, до чего же прекрасно – исчезнуть с лица земли, исчезнуть прямо сейчас: пуфф, облачком дыма – мечта да и только. С лязганьем упадут наземь цепи.

От нагретой зеленой земли поднимался пар. Вдалеке, в зарослях сорняков сгорбился “Транс АМ”, застыл таинственно и зловеще, на крыше машины тонкой белой дымкой переливались капли дождя, казалось, будто там внутри уединилась парочка влюбленных. И через много лет Гарриет будет часто видеть эту картинку – затаившийся, непроницаемый, матовый автомобиль стоит где-то вдалеке, на прозрачных, безмолвных границах ее снов.

На часах было два пополудни, когда Гарриет, которая поначалу долго подслушивала под дверью черного хода (путь свободен!), наконец пробралась домой. За исключением миссис Годфри (которая, похоже, ее не узнала) и миссис Фонтейн, которая сидела у себя на веранде и очень странно на нее покосилась, (потому что Гарриет была вся полосатая из-за присохших нитей тины), она даже никого и не встретила. Осторожно поглядев в обе стороны, Гарриет прошмыгнула по коридору в ванную и заперлась там. Во рту у нее все пылало и горело от невыносимого, гнилостного привкуса. Она содрала с себя одежду (вонь была жуткая, когда Гарриет стаскивала через голову герлскаутскую футболку, ее чуть не вырвало), швырнула ее в ванну и пустила воду.

Эди часто рассказывала, как однажды чуть не умерла, отравившись устрицей на свадьбе в Новом Орлеане. “Так худо мне еще никогда не было”. Она поняла, что устрица испорченная, едва положила ее на язык и тотчас же сплюнула ее в салфетку, но буквально через пару часов Эди так скрутило, что пришлось ехать в Баптистскую больницу. Вот и Гарриет, едва ощутив вкус воды в баке, поняла – ей будет плохо. Гниль просочилась в ее плоть. Ее ничем оттуда не вычистишь. Она вымыла руки и рот, глотнула “Листерину”, прополоскала им горло, сплюнула, она пила, пила, пила холодную воду из-под крана, сложив руки ковшиком, но вонь забивала все, даже вкус чистой воды. Вонь подымалась от грязной одежды в ванне, ядреную, теплую вонь источали поры на ее коже. Гарриет вылила в ванну полбанки пены “Мистер Баббл” и выкрутила кран с горячей водой так, что пена вспучилась огромной шапкой. Но даже после полоскания “Листерином”, от которого у нее онемел рот, гадкий вкус – грязное пятно на языке – все равно никуда не делся, и теперь она очень живо припомнила раздувшегося зверька, который покачивался в тени на воде у дальней стены бака.