Бежать ей поэтому хотелось назад, а вовсе не в госпиталь. Сейчас она ненавидела госпиталь — за то, что он так далеко. За то, что идет туда почему-то одна, в темноте, и все равно не может бежать — ни в какую сторону, даже если бы передумала. Ей надо было беречь силы.

В какой-то момент (очень скоро) она потеряла счет времени. Вокруг стало гулко и тихо, стояли пустые машины, и не было никого, ни единого человека, а фары нигде не горели, и женщине из Тойоты вдруг показалось, что госпиталя нет. Что, может, она давно его пропустила — конечно, конечно, она его пропустила, а может, он давно уже снялся с места, как все остальные, неважно — его просто нет. Ее накрыло внезапное одинокое чувство, какое бывает, когда заплываешь в ночную черную воду и больше не видишь огней, не знаешь, где берег. Какое бывает в мучительных снах, когда тебе нужно попасть непременно куда-то — отходит последний поезд, взлетает ракета, вот-вот разрушится мост — и все уже там, а ты опоздала, отстала, причем еще до того, как вышла, тебе ни за что не успеть.

Тогда она все-таки побежала. На ощупь и задыхаясь, и в легких у нее горело, а под ногами хрустели битые стекла и пластик. С размаху налетела на что-то бедром, упала, расшибла колени и локти и несколько долгих мгновений, пока в голове у нее гудело, была не уверена, что вообще сумеет подняться. И надо ли ей подниматься. Остаться лежать было проще, она так устала, так страшно устала, и если, допустим, сломала бедро — то и ладно, подумала женщина из Тойоты, и ладно, и что. Не могу больше, всё. Не могу я так больше, Митя, не могу, не могу, не мо-гу. А затем поднялась и, хромая, пошла дальше. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:14

Сантехник Зотов с дробью в позвоночнике был жив и, кажется, спал, как и человек с простреленным боком, и вообще за последний час никто больше не умер. Но прошел этот час в госпитале трудно, потому что молодая роженица с розовыми волосами не кричала больше, не ругала перепуганного мужа, а стонала бессловесно и глухо, с одинаковыми интервалами, и от схваток ее стоны, казалось, никак не зависели. Они были почему-то хуже, чем крики, и ничего, кроме этих стонов, в госпитале уже не слышали. Маленький доктор, от которого многим тут было вообще-то немало пользы, уже добрых двадцать минут сидел только возле нее и таким же выглядел растерянным, как и мальчик-муж. И таким же лишним.

— Покричи, милая, покричи, ничего, все рожали. А давай вот водички, — сказала женщина в бирюзовых кроксах и опять приподняла бутылку, как для младенца.