У Мартина перехватило дыхание:

– Ранили?

Гарса снова медленно поднял голову и взглянул отчужденно, словно с трудом понимал, кто перед ним. Прочерченное морщинами лицо со шрамом вдоль щеки так густо покрылось пылью, что посерело, как волосы и взъерошенные усы. Наконец после долгого молчания он в подобии улыбки показал зубы и слабым голосом выговорил четыре слова:

– Нет, кум, убили меня.

Хеновево Гарса умер двадцать два часа спустя, в санитарном поезде, стоявшем на станции Саламанка. Его предсмертные муки и самое смерть были почти никем не замечены. Он медленно умирал среди сотен раненых и так и не пришел в себя, чтобы произнести что-нибудь в добавление к словам, сказанным Мартину на поле сражения. Макловия Анхелес, остававшаяся с ним до последней минуты, рассказала об этом Мартину, когда после тяжкого отступления с остатками эскадрона – пятнадцать километров за ними по пятам гналась кавалерия противника – он оказался наконец в тылу, где приводили в порядок разбитые под Селайей войска Панчо Вильи.

– Так и не признал меня перед смертью, – рассказывала Макловия. – Только смотрел широко открытыми глазами, неотрывно, будто все силился вспомнить. Но уж не шевелился и ничего не говорил… Я держала его за руку, покуда она не сделалась совсем холодная.

Макловия надолго замолчала, глядя на устроенную под открытым небом покойницкую у стены. Кому-то из убитых прикрыли лица большими платками палиакате, а над теми, кого оставили как есть – почерневших на солнце, с окоченелыми конечностями, с запекшейся в волосах и на одежде кровью, – тучами роились мухи. Высоко в небе в ожидании поживы кружили грифы-стервятники.

Женщина сунула Мартину серебряные часы. На цепочке осталась засохшая кровь. Стекло было разбито, а стрелки замерли на той минуте, когда началась последняя атака.

– Помер как мужчине подобает, – сказала Макловия так же сухо, как сухи были ее глаза.

Вопреки приказу облить бензином и сжечь трупы Мартин и сольдадера завернули тело майора в армейскую накидку и еще до ночи, взвалив на спину лошади, свезли на ближайший холм, где вырыли под высокой пинией могилу. Там и предали земле, а могилу потом плотно притоптали, чтобы койоты не могли разрыть.

Надгробных слов сказано не было, а над могилой не поставили ни креста, ни камня, ни таблички с именем. В золотисто-красном свете догорающего дня вернулись пешком, ведя лошадь в поводу.

По Саламанке ползли слухи о том, что Панчо Вилья не признал себя побежденным и, как только прибудет подкрепление, Северная дивизия снова атакует Селайю. Огласили приказ, согласно которому все, способные носить оружие, должны явиться в свои прежние части, а за неимением таковых доложить по команде для зачисления во вновь сформированные.