Меня так трясло, что я едва держалась на ногах. Но Казимир молчал, не собираясь делать признания.

Я вслепую побежала в том направлении, откуда пришла сюда, задевая за острые углы, спотыкаясь о камни, падая на колени и обдирая ладони. Руки Александра подхватили меня. Я обмерла, вспомнив, что он тоже в каком-то смысле стал причиной моих страданий.

– Ты мог остановить его, – всхлипывая, проговорила я. – Он убил единственного человека, который любил меня.

– Твой отец не единственный, кто любил тебя, – признался Алекс. – И ты не можешь винить Казимира в его смерти. – Он отвернулся, и на его лицо легла тень. – Потому что его убил я.

Минка

Минка

Люди исчезали из гетто, как отпечатки пальцев, которые стирают со стекла, – они появлялись, как призраки, и пропадали, будто их тут никогда и не было. Смерть брела рядом со мной, пока я, с трудом передвигая ноги, тащилась по улице, шептала мне в ухо, когда я умывалась, обнимала, когда я тряслась от холода в постели. Герр Фассбиндер больше не был моим начальником. Вместо работы у него в конторе меня перевели на фабрику, где делали кожаную обувь. Руки у меня дрожали, даже когда я не шила: так тяжело было протыкать иглой дырки в плотной коже. Мы жили в ожидании депортации. Некоторым женщинам с фабрики стоматолог имплантировал бриллианты из их обручальных колец в качестве пломб. Другие засовывали во влагалища маленькие мешочки с монетами и приходили так на работу, на случай если облава застанет их здесь. И все же мы продолжали жить. Мы работали, ели, отмечали дни рождения, сплетничали, читали, писали, молились и просыпались каждое утро, чтобы делать все это снова.

Однажды, дело было в июле 1944-го, я зашла за Дарьей, чтобы вместе с ней пойти в очередь за продуктами, а ее не было. Я даже погоревать толком не успела. Теперь уже все в гетто были готовы к утрате самых близких людей. К тому же через три дня мы с отцом обнаружили свои имена в списках на депортацию.