По прошествии часа тем из нас, кто остался, велели одеться и взять свои миски. Нас переводят из карантина, сообщила нам Борбала после утренней еды. Девушка по имени Илонка вызвалась нести огромный котел с кофе, потому что за это давали дополнительную порцию хлеба.

– Ты только посмотри, – буркнула я, обращаясь к Дарье, пока мы стояли в очереди со своими мисками. – Котел больше ее.

И правда. Илонка была девушка миниатюрная, но вот она, пыхтя от натуги, тащит гигантский стальной чан с такой осторожностью, будто он наполнен манной небесной, а не помоями. Илонка бережно опустила свою ношу, ни одна капля не выплеснулась через край.

А вот Борбала не проявляла такой аккуратности. Когда подошла моя очередь, она ливанула мне в миску кофе так небрежно, что почти половина пролилась на пол. Я посмотрела на лужу, и наша Blockälteste успела заметить разочарование на моем лице.

– Какая жалость, – произнесла она тоном, который ясно давал понять, что на самом деле ей ничуть не жаль, и протянула мне кусок хлеба. Только не отдала его, а уронила в лужу пролитого кофе.

Я упала на колени, чтобы поскорее поднять его, хотя он и вымок в грязи, но пусть даже такой, это все равно лучше, чем остаться совсем голодной. Однако не успела я схватить хлеб, как кусок был растоптан сапогом, который вдавил его глубже в грязь и задержался на нем достаточно долго, чтобы я поняла: это было сделано намеренно. Я подняла глаза, прищурилась от солнечного света и увидела черный силуэт немецкого офицера. Я отшатнулась назад, давая ему дорогу.

Когда он прошел, я вытащила хлеб из грязи и стала вытирать его о платье. Лица офицера мне было не видно, но я знала, кто это. Он шел спиной ко мне, правая рука у него дрожала.

Мы с Дарьей делили нары еще с пятью женщинами. Барак, где мы жили, не отличался от карантинного, только здесь нас было больше – около четырехсот человек теснились под одной крышей. Запах стоял неописуемый – немытые тела, пот, гноящиеся раны, гнилые зубы, и всегда к этим ароматам добавлялась сладкая, едкая, тошнотворная вонь горелого мяса. Новым, однако, было состояние обитательниц этого барака. Некоторые провели здесь несколько месяцев и превратились в скелеты, кожа висела на их скулах, ребрах и бедрах, глаза запали и потемнели. По ночам мы спали, так тесно прижавшись друг к другу, что я ощущала, как мне сзади в поясницу сдвоенным кинжалом тычется тазовая кость лежащей рядом женщины. Когда одна из нас переворачивалась во сне, остальным приходилось делать то же самое.

Целую неделю я пыталась раздобыть какие-нибудь сведения об отце. Находился ли он в другой части лагеря и был занят на работах, как я? Беспокоился, жива ли я? Агнат, женщина, с которой мы делили нары, сказала мне, что моего отца уже нет, его отправили в газовую камеру в день приезда.