– Danke, – по привычке ответила я, совсем тихо, но солдат, блондин, услышал меня и спросил:

– Sprichst du deutsch?[50]

– J-ja, fließend[51], – запинаясь, проговорила я.

Солдат нагнулся к человеку в белом халате и что-то сказал ему. Тот пожал плечами и буркнул:

– Rechts.

Я запаниковала.

Отца послали влево, а меня теперь отправляют направо, из-за того что я по глупости заговорила на немецком. Может, я обидела их; может, я не должна была говорить с ними, тем более на их родном языке. Но я, очевидно, осталась в меньшинстве. Другим женщинам, в том числе той, с которой я работала у герра Фассбиндера, велели идти налево. Я начала было мотать головой, протестуя, моля, чтобы меня отправили туда же, но один поляк в полосатой робе молча толкнул меня в правую сторону.

Знаете, я много раз думала об этом. О том, что случилось бы, если бы я пошла налево, куда меня влек каждый мускул моего тела. Но кому по вкусу истории с плохим концом? Я знала, что должна исполнять приказания, если рассчитываю получить шанс на то, чтобы снова увидеть отца.

Проходя мимо эсэсовца, который заговорил со мной, я заметила, что у него дрожит правая рука, в которой зажат пистолет. Это был почти тремор. Я испугалась, как бы он не пристрелил меня случайно, если не намеренно. А потому прибавила шагу и остановилась рядом с несколькими женщинами. Другой эсэсовец повел нас к зданию из красного кирпича в форме буквы «I». Вдалеке я видела людей, которые топтались среди нескольких чахлых деревьев, тихо сидели перед большим домом с дымовыми трубами. Был ли среди них отец? Видел ли он меня?

Нас затолкали в здание и велели раздеться. Снять все: одежду, обувь, чулки, белье, вынуть шпильки из волос. Я огляделась, стыдно было видеть вокруг голых незнакомых женщин, но еще больше я смутилась, поняв, что охранявшие нас эсэсовцы вовсе не собираются уходить. Но они даже не смотрели на наши тела, им, казалось, было все равно, голые мы или нет. Я двигалась медленно, будто снимала с себя слои кожи, не просто одежду. Одной рукой я пыталась прикрыться, в другой держала ботинки, соблюдая отцовский завет.

Ко мне подошел один из охранников. Скользнул по моей щуплой фигурке ледяным взглядом и остановил его на ботинках.

– Хорошие башмаки, – сказал он, и я крепче сжала их. Эсэсовец протянул руку и выхватил у меня ботинки, а вместо них сунул мне пару деревянных башмаков, добавив: – Слишком хорошие для тебя.

Вместе с ботинками я утратила и всякую возможность подкупить кого-нибудь, чтобы выбраться отсюда или добыть информацию об отце. С этими башмаками пропали и христианские документы, которые дал мне Йозек.