Мне удалось посадить Дарью рядом с собой на скамью и самой устроиться так, чтобы каждый раз, как ей нужно было нести какую-нибудь ценную вещь в ящик в центре сарая, я тоже шла с ней. Однако к концу дня мне так и не попалось под руку ничего подходящего. Три пары зубных протезов, свадебное платье, помада в тубах, но ничего острого и прочного.

И вдруг.

В одном кожаном ранце под шелковой подкладкой обнаружилась авторучка.

Я сжала ее в руке, аж пальцы заболели. Ощущение показалось таким знакомым, нормальным, что прошлое, которое я хирургическим путем отрезала от своего текущего существования, нахлынуло на меня. Я увидела себя сидящей на подоконнике в отцовской пекарне с блокнотом на коленях, в котором я пишу свою книгу. Вспомнила, как грызла кончик ручки, слушая звучавший в голове диалог Ании и Александра. История вытекала из меня, как кровь из пораненной руки. Иногда казалось, что я пропускаю через себя пленку фильма, который уже запущен киномехаником, что я лишь проектор, а не создатель. Когда я писала, то чувствовала себя ничем не связанной, невероятно свободной. А теперь едва могу вспомнить это ощущение. Все проведенное здесь время я не осознавала, как сильно мне не хватает его. «Настоящие писатели не могут не писать, – сказал мне однажды герр Бауэр, когда мы обсуждали Гёте. – Вот как человек узнаёт, фройляйн Левина, предназначено ли ему судьбой стать поэтом».

Пальцы мои, обхватившие ручку, так и зудели. Я не знала, есть ли в ней чернила. Чтобы проверить это, я прикоснулась кончиком к цифрам, выжженным на моем левом предплечье. Чернила растеклись по коже прекрасным черным пятном Роршаха и полностью скрыли ненавистный арестантский номер.

Я сунула ручку в карман робы и напомнила себе: это для Дарьи, не для меня.

Вечером я попросила помощи у другой девушки, чтобы держать Дарью во время вечерней поверки. Через два часа, когда нас отпустили в барак, она едва стояла на ногах. И не позволяла прикасаться к своей щеке, чтобы я могла разомкнуть ей губы и посмотреть, как сильно развилось воспаление.

Лоб у Дарьи пылал так, что руку от него хотелось отдернуть.

– Дарья, – сказала я, – доверься мне.

Она в полуобмороке упрямо замотала головой и простонала:

– Оставь меня.

– Я оставлю. После того, как выбью этот дурацкий зуб.

Мое замечание не прошло мимо ее затуманенного сознания.

– Еще чего.

– Заткнись и открой рот, – проговорила я, но, как только хотела взять ее за подбородок, она отпрянула и захныкала:

– Будет больно-о?

Я кивнула, глядя ей прямо в глаза:

– Да. Если бы у меня был газ, я дала бы его тебе.