– Что увидела? – сонно спросила Эстер.

В ту минуту я вспомнила, как мать говорила мне, что нужно быть человеком, ставить интересы других выше своих собственных. Я посмотрела на новую заключенную и подождала, пока она не встретится со мной взглядом, и после этого сказала:

– Вам придется подождать до завтра. Тогда узнаете.

Иногда, чтобы протянуть еще один день, вам нужна веская причина цепляться за жизнь.

Именно Эстер посоветовала мне записывать свою историю.

– Кто знает, – сказала она, – может, когда-нибудь ты станешь знаменитой.

Я рассмеялась:

– Скорее, эта история умрет вместе со мной.

Но я поняла, о чем она просит: пусть моя история существует, чтобы ее могли читать и перечитывать, даже если меня заберут отсюда. Истории всегда переживают своих сочинителей. Мы много узнаём о Гёте и Чарльзе Диккенсе из написанных ими книг, хотя сами авторы давным-давно умерли.

Думаю, именно эта мысль стала толчком к тому, чтобы взяться за дело. Ведь от меня не останется даже фотографии, которую кто-нибудь сможет стащить из «Канады» и запомнить. У меня не осталось ни дома, ни родных, которые хранили бы память обо мне. Может, я вообще недостаточно примечательна, чтобы обо мне помнить; особенно если посмотреть, как я выглядела тогда, в лагере, – просто еще одна заключенная под номером. Умри я в этой адской дыре, а шансы на это были очень высоки, может, кто-то другой выживет и расскажет своим детям историю, которую придумывала одна девушка по ночам в лагерном бараке. Такова суть вымысла: стоит ему попасть в мир, он не исчезает. Выпущенную на волю историю не удержать, она устремляется в мир, как тайны из открытого ящика Пандоры, передается, как инфекция, распространяется от придумавшего ее человека к слушателю и дальше.

Забавно, но выполнить задуманное помогли фотографии. Однажды во время своего монотонного рассказа я уронила на пол стопку фотокарточек. Торопливо собирая их, я заметила, что некоторые упали лицом вниз. На белой картонной подложке одного из снимков было написано: «Мойша, 10 мес.».

Кто-то написал это!

Белое поле было маленьким, я привыкла к большему формату листа, но это все равно бумага. И у меня были десятки фотографий и авторучка.

Смысл в жизни можно обрести двояко. Я буду играть роль барачной Шахерезады по ночам, плетя историю про Анию и Александра, пока они живут и дышат, как мы. А потом буду несколько часов писать при свете луны под равномерный храп и редкие всхлипы других женщин. Для того чтобы защитить свой труд, я писала по-немецки. Если эти заполненные текстами карточки обнаружат, наказание будет суровым, это я понимала, но, может, оно смягчится, если охранники прочтут их и поймут, что это мои фантазии, а не тайные послания к другим заключенным с подстрекательством к восстанию. Я писала по памяти, по ходу дела добавляя и редактируя какие-то фрагменты, и всегда с особенной тщательностью прорабатывала сцены, где речь шла о какой-нибудь еде. Подробнейшим образом я описала мякиш вкуснейшей булочки, которую пек для Ании отец, маслянистость рассыпающейся на тончайшие хлопья корочки, долго сохранявшееся в ней тепло, вкус корицы, остававшийся на кончике языка.