Я осторожно открыла Дарье рот и приставила ручку к распухшей десне. Взяла в руку камень, который подобрала на улице.

Мы жили на окраине деревушки, такой маленькой, что все знали друг друга по именам. Наш дом с соломенной крышей был сложен из речных камней; печь, в которой отец готовил хлеб, прогревала его целиком. Я частенько сидела за кухонным столом и лущила горох, который растила сама в маленьком садике позади дома, а отец открывал заслонку кирпичной печи, засовывал внутрь пекарскую лопату и вынимал круглые румяные караваи. Свет мерцающих углей подсвечивал мышцы его рук и спины, рельефно выделявшиеся под пропитанной потом рубахой.

– Я не хочу, чтобы меня хоронили летом, Ания, – говорил он. – Постарайся, чтобы я умер в прохладный день, когда дует свежий ветерок. Пока птицы не улетели на юг, пусть споют для меня.

Я притворялась, что беру на заметку его просьбы. Меня не пугали такие мрачные разговоры; отец казался мне слишком здоровым и сильным, чтобы я могла поверить, будто эти его просьбы когда-нибудь придется выполнять. Некоторые жители деревни находили наши отношения с отцом странными – как мы можем шутить о таких вещах? – но моя мать умерла, когда я была маленькой, и у нас никого больше не было: у меня – он, а у него – я.

Дарья наконец расслабилась, зачарованная туманом моих слов. Но и весь барак тоже притих; женщины слушали меня.