Когда кабинет был убран, я подняла Дарью на руки и зашаталась под тяжестью ноши. Она ничего не весила, но и я сама тоже. Следуя приказаниям охранника, я отнесла свою лучшую подругу – все еще завернутую в мою куртку – из административного здания к телеге, стоявшей на задворках «Канады». В ней лежали другие тела: людей, умерших ночью; людей, умерших днем за работой. Я напрягла все силы и положила тело Дарьи на телегу. Я не залезла туда вслед за ней только по одной причине: Дарье противно было бы видеть, что я сдалась.

Охранник схватил меня за руку и попытался оттащить от телеги. Я вырвалась, рискуя получить новое наказание. Сняла с Дарьи куртку и надела. В ней не осталось тепла, которое передалось бы мне. Я взяла руку подруги, забрызганную мелкими красными, похожими на сыпь при кори каплями ее же собственной крови, и поцеловала.

Прежде чем девушку, вернувшуюся в наш барак из тюрьмы, повесили, она жарким шепотом рассказывала о Stehzelle – стоячей камере, куда нужно залезать через крошечную дверцу, как собака в конуру. Камера эта очень узкая и высокая, так что в ней вообще нельзя сесть. Узникам приходилось стоять всю ночь, а по ногам у них сновали мыши. Утром заключенных выпускали оттуда и отправляли работать на весь день.

Когда меня затолкали в один из таких карцеров, расположенных в здании, где я ни разу не была за все те месяцы, что провела здесь, я уже ничего не чувствовала. От холода у меня онемели руки, ноги и лицо, и это было хорошо, потому что так у меня не болела челюсть. Я не могла говорить, при каждой попытке сделать это слезы катились из глаз от боли, и это было здорово, так как у меня не осталось слов.

То теряя сознание, то приходя в себя, я представляла рядом с собой мать. Она обнимала меня и шептала на ухо: «Будь человеком, Минуся». Впервые я поняла истинный смысл этих слов. Пока ты ставишь чье-то благополучие выше собственного, тебе есть ради кого жить. А когда этого не остается, в чем тогда смысл?

Я гадала: что со мной сделают? Комендант мог распорядиться, чтобы меня наказали: избили, выпороли, убили. Но шутцхафтлагерфюрер, вероятно, и не подумает соблюдать порядки, а просто вытащит меня отсюда и пристрелит. Отбрехается: мол, при попытке к бегству. Очередная ложь, в которую невозможно поверить, раз я сижу здесь под замком, и все же… кто ему помешает? Кого всерьез обеспокоит убийство еще одной еврейки? Только гауптшарфюрера, вероятно. По крайней мере, я так думала до сего дня.

Я спала стоя, и мне снилась Дарья. Она ворвалась в кабинет, где я работала, и сказала: нужно немедленно уходить, но я не могла остановиться и все печатала. С каждой нажатой клавишей еще одна пуля впивалась ей в грудь, пробивала голову.