В вагоне я протиснулась к месту под окошком. Будет холодно, зато я смогу глотнуть хоть немного свежего воздуха. Прижавшись спиной к стенке, я сползла вниз и села. Ноги у меня горели после долгих часов стояния. Я задумалась: почему оказалась здесь?

Возможно, такое наказание наложил на меня комендант за воровство.

Или кто-то пытался спасти меня от худшей участи, посадив в поезд и отправив подальше от шутцхафтлагерфюрера?

После всего случившегося я не имела оснований верить, что гауптшарфюрера хоть немного заботит моя судьба, вряд ли он думал даже о том, пережила ли я последнюю ночь. Вероятно, это была игра моего воображения.

Но ведь именно воображение сохраняло мне жизнь долгие месяцы, проведенные в этой адской дыре.

Прошло много часов, прежде чем мы прибыли в Гросс-Розен и узнали, что там нет женского отделения и нас повезут в другой лагерь под названием Нойзальц. Только тогда я сняла варежки, чтобы осторожно ощупать челюсть, и что-то упало мне на колени.

Записка, скрученная в крошечный свиток.

Тут я поняла, что охранник, который развязывал мне руки, возился вовсе не с узлами. Он засовывал эту штуку мне в рукавицу – полоска, отрезанная от листа бумаги с водяными знаками, такую я вставляла в свою пишущую машинку каждый день в течение нескольких последних месяцев.

На ней было написано:

ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ.

Гауптшарфюрера я больше никогда не видела.

В Нойзальце я работала на текстильной фабрике Грушвица. Сперва занималась выделыванием нитей – темно-красных, от которых пальцы мои приобретали такой же цвет, – однако, так как прежде я работала с бумагами, имела доступ к пище и была крепче большинства других женщин, вскоре меня отправили грузить в товарные вагоны ящики с военной амуницией. Мы работали вместе с политическими заключенными – поляками и русскими, – которые разгружали приходившие в лагерь поезда.

Один поляк начинал флиртовать со мной, как только я появлялась у путей. Нам не разрешалось разговаривать друг с другом, но он передавал мне записки, стоило надзирателям отвернуться. Он называл меня Пинки[64] из-за моих варежек. Шептал мне смешные стишки, чтобы развеселить. Некоторые женщины шутили со мной по поводу моего приятеля и говорили: его, видно, тянет на девушек, которые строят из себя недотрог. На самом деле я вовсе не строила из себя недотрогу. Я не говорила с ним из страха, что меня накажут, а еще мне по-прежнему было трудно двигать челюстью.

Я провела на фабрике всего две недели, как вдруг однажды поляк подошел ко мне ближе, чем позволяли охранники, и сказал: