– Когда он вышел на пенсию, то сказал, что не вернется в Уэску даже в пьяном угаре. Поэтому он спросил меня, не может ли он переехать ко мне, в Суэру, и я ответила ему, что конечно, само собой разумеется. Здесь он и умер, да.

– Нет. Он стал работать садовником. На деньги, которые нам дали, мы открыли садоводческое хозяйство. Мне грех жаловаться.

– Послушайте, мы же были брат и сестра…

– Вы что, из полиции?

– Тогда почему вы задаете такие вопросы? Зачем вы спрашиваете о вещах, которые давно уже погребены под спудом лет?

– Нет-нет, какие еще фотографии, о чем вы?

– Нет, мой брат умер в тысяча девятьсот семьдесят шестом году. Двадцать пять лет назад, сеньора!

– От сердечного приступа в одном из баров Суэры. Вроде бы.

– Почему я говорю так неопределенно? Да потому, что полиция не пожелала ничего разузнавать о типе, который долго с ним беседовал и ушел за минуту до того, как он умер. Так рассказывал Каррета, хозяин бара.

– Да, всего пятьдесят семь лет.

– Сначала да. Но потом я подумала, кто знает, может, он обзавелся кучей врагов, особенно когда вступил в Фалангу в Уэске, да и потом, когда служил уж не знаю кем там, у сеньоры.

– Ну… Этого я не знаю. Об этом он не говорил, но у меня такое впечатление, что он не раз видел смерть вблизи.

– Потому что он разговаривал во сне. Не знаю, о ком-то, кого вздернули на смоковнице. Время было такое… Но толком я ничего не знаю.

– Да. Может, так и лучше, ни к чему прошлое ворошить. Когда я забрала заявление и отказалась от того, чтобы выясняли обстоятельства его смерти, то получила чек от неизвестного дарителя.

– Ну конечно, я его приняла. Это такие же деньги, как и любые другие.

– Нет, я не собираюсь возвращаться в Уэску. Я уже пустила корни здесь, в Суэре.

– Сорт? Нет, никогда в жизни.

– Нет. Если он что-то плохое когда и сделал… то только там. Здесь он только выращивал тропические растения и разводил герань и бегонию, они у него получались отменными. Да здесь, в Суэре, где же еще.

– Так сложились обстоятельства. Чтобы спасти Отечество.

– Молодежь… вы же знаете, они ни во что не верят. А я верю. И мой Хасинто тоже верил, еще больше, чем я.