– Зайдите в дом, мама, вы же простудитесь.

Элизенда взглянула на Мерче, но не удостоила ее ответа и продолжала наблюдать за происходящим. Рассердившись, Мерче закрыла дверь.

Пусть меняют все, что хотят, улицу Франко и улицу Хосе Антонио, но, бога ради, не трогайте моего Ориола.

Между тем на площади Жауме Серральяк, сын каменотеса, уже снял старую табличку и представил собравшимся новую, тоже мраморную. Потом прикрепил ее к стене буквально за минуту. Немногочисленная публика зааплодировала, сын своей матери Бринге произнес несколько слов, которых Элизенда не расслышала, но, однако, пожелала ему самой ужасной на свете смерти.

Она с грустью наблюдала, как Серральяк вдребезги разбивает старую табличку и складывает осколки в корзину. Взгляд у нее затуманился, как случалось всякий раз, когда она испытывала неудовольствие. Она сняла очки и осторожно потерла глаза кончиками пальцев. Нет, она не плакала. Скорее она навсегда переедет в Барселону, чем позволит, чтобы это отребье видело, как она плачет.

– Твоя мать не обращает на меня никакого внимания.

– Но что плохого в том, что она вышла посмотреть?

– Но она уже три часа стоит там. Словно часовой, с восьми часов утра. И не хочет выпить чего-нибудь горячего. Впрочем, и холодного тоже. А кроме того, сердится, если я напоминаю ей, что нужно себя беречь.

– Черт. Наверняка плачет из-за того, что убирают имя этого долбаного Фонтельеса.

– Думаю, да. Иногда мне кажется, что она немного…

– Скажи ей, чтобы вошла в дом.

– Но она и слушать не хочет!

– Черт побери, скажи ей немедленно.

– Я же тебе говорю, что она не хочет входить. Не обращает на меня никакого внимания.

– Ну хорошо, попробуй вынести телефон на террасу. Насколько хватит шнура. Как там малыш?

– Хорошо… Но увидишь, она не захочет…

– Ладно, дай ей трубку. Только этого мне сегодня не хватало.

Всего-то и надо было, что снять одну табличку и повесить другую. И конечно, нельзя было сделать так, чтобы муниципальные рабочие (то есть тот же самый Жауме Серральяк) незаметно сменили таблички накануне, а сегодня устроили бы торжественное открытие, выступили бы с речами, и дело сделано. Нет. В соответствии с извращенным сознанием Фелиу из дома Фелисо необходимо было превратить мероприятие в акт изъятия страниц из истории страны, в акт мести, выдрать из уличных стен таблички с именами Франко, Хосе Антонио и Ориола и заменить их другими, с безликими названиями. Словно зубы коренные вырвать. И они называют это гражданским актом, хотя на самом деле это акт мести. И Сесилия Басконес в первых рядах, за одну ночь полностью сменила личину. В ее-то годы могла бы вести себя достойнее, ведь сигареты и пачки макарон она одинаково легко продаст как маврам, так и христианам. Элизенда немного переместилась под навесом, чтобы лучше видеть процессию, остановившуюся теперь под табличкой улицы Хосе Антонио. Дождь лил по-прежнему, и зонты представителей власти и немногих пришедших на церемонию походили на черные грибы. Отдельный цветной штрих составляли незнакомцы в ярких дождевиках, которые делали фотоснимки. Может быть, представители какого-то журнала.