Элизенда не чувствовала себя ни хорошо ни плохо; она вернулась во времени на шестьдесят лет назад, в ту холодную ночь, когда настойчиво барабанила в стекло школьного окна, не зная, что вот-вот навсегда утратит свое счастье, потому что в недобрый час мне вновь послышались завывания, и на этот раз мне показалось, что они исходят изнутри, и тогда я испугалась и открыла входную дверь, и меня почему-то совсем не удивило, что она легко поддалась мне, и я вступила в темноту школьного коридора и позвала Ориол, Ориол. Завывания теперь были слышны гораздо лучше, но все равно оставались далекими. Они доносились из-за левой двери; как раз в этот момент я снял наушники, чтобы немного передохнуть, и отдал себе отчет в том, что дверь чердака бесшумно открывается; вот болван, подумал я, ты же не запер как следует дверь, сейчас из нее покажется черное дуло пистолета Тарги. Он даже успел подумать а ведь об этом я уже не успею рассказать своей дорогой доченьке, не знаю, как тебя зовут. Дверь распахнулась. Это был не Тарга, а Элизенда, чей силуэт смутно обозначился в слабом свете керосиновой лампы, наводнявшей чердак едким запахом и слегка разгонявшей тени. Мирный деревенский учитель наставил на вошедшую женщину пистолет. И в этот момент изобличительная рация издала некое подобие завывания, и оба услышали голос радиста из третьей бригады, говорившего готов к сеансу связи, хота-пять.

– Что это? – в ужасе спросила она.

Вот тогда-то я и обнаружила этот страшный, немыслимый обман: койки или что-то в этом роде, рваные одеяла, бензиновая горелка, рация, которая шипела, и издавала звуки, напоминавшие далекий вой волков, и настойчиво повторяла хота-пять, хота-пять, и мой жалкий возлюбленный с запятнанными красным коммунизмом и анархизмом руками, наставивший на меня пистолет и глядевший на меня испуганно и, как мне показалось, пристыженно; он только и смог произнести как ты вошла.

Это были последние слова, с которыми он обратился ко мне в этой жизни. Как ты вошла, кто позволил тебе вмешиваться в мою жизнь и в мое предательство. Испуганная и возмущенная, я ответила ему, что вошла благодаря любви, что движет солнце и светила, а то, что я увидела здесь, было осквернением тех прекрасных слов и чувств, которыми так любовно окутывал меня он, его глаза, его руки, бог мой. Ну, что ж ты не стреляешь? Только тогда Ориол осознал, что она все еще находится под прицелом его пистолета. Он опустил оружие и положил его на стол, где стояла рация. Элизенда была так ошеломлена, что ей пришло в голову лишь одно: ведь я так люблю тебя, как ты можешь так поступать со мной, Ориол. Тогда он поднялся со скамеечки, на которой сидел, а я исчезла из его жизни, возмущенная, униженная, оскорбленная, растерянная, и, безмолвно заливаясь слезами, вышла из школы и направилась к дому, откуда мне, конечно же, не следовало выходить в поисках немедленной разгадки его немого взора.