Сон приходит половодьем с высокой горы Божией, уносит ее рекою крови, кровь быстро добирается от стоп до пояса и все подымается, сжимает грудь, превращается в красный рот, что тянется к шее и дальше, и несет ее вниз, пока не впивает она кровавую воду, всплывает вздохнуть, но вновь погружается, говорит себе, это утопление, – плывут в воде дохлые крысы и неведомые звери, и зверей таких она сроду не видывала, чернотелые с глянцевитыми зевами, и она смутно видит из-под воды чью-то руку, рука хватает ее за ногу, рука тянет ее вниз, в кровь, и она видит лицо, это лицо Колли, теперь он похож на Барта, и она видит других беспомощных, несомых водою, безмолвных, и тут обнаруживает, что лежит на камнях, залитых кровью, и пытается проснуться, видит человека, именуемого доктором Джоном Аллендером, тот качает головой, она видит, что человек этот старик Чарли, и он пытается говорить, и она знает, что́ он хочет сказать, что отвезет ее на веслах обратно через речное устье, но сперва тебе надо вернуться…

Она проснулась. Комната заливает черноту свою ей в глаза. Она слышит тихое шмыганье носом, то Мэри Уоррен плачет на своем тюфяке. Грейс лежит неподвижно и пытается услышать сон, думает, может, она кричала во сне. Вкус кровавой воды все еще грезит сам себя у нее во рту. Она думает, сны, они ненастоящие, но то, что ей снилось, было до того настоящим, что она чувствует себя мокрой с головы до пят, пытается сесть и вот тут-то осознаёт это, влагу у себя между ног. Трогает и потрясена пониманием: это возвращение ее крови, ее женского проклятия, не может вспомнить, сколько этого не было, целый долгий год, не меньше.

Она уставилась в зажмуренные глаза свои и понимает, что ищет тишины. Не всего этого, что вылепливается словами, верою и гневом, но чего-то глубже, несказанного, простой истины, какую безмолвие постигает и что произнесено быть не может. Мысли ее проникают в молельную комнату Бойсов. Она слышала, как произносят ее имя. Думает, не открывай глаз, не открывай… открывает глаза и видит Мэри Ишал, та вперяется в нее хмуро, все остальные взгляды тоже устремлены к ней, кроме Мэри Уоррен, высматривающей, что там чешется у нее на колене. Глаза Отца словно груз.

Его взгляд говорит, отчего же не отвечаешь ты мне, Мэри Иезекииль, ты уснула?

Ее глаза говорят, я пыталась слушать.

Он возносит руку, словно забирая у нее что-то, дар души ее, дар ее немых уст, эта рука с костяшками, что мнут пару бусин на четках.

Вслух он говорит, покажи, чтобы все стали свидетелями.

Она не понимает, о чем он, предполагает, что ее подловили, и он хочет ее трубку и табак. Ну и дура же ты, думает она, трубку не в кармане прятать надо было. Ищет взглядом того, кто ее выдал, глазеет на металлическую ванну, висящую на комоде, вот бы свалилась она с грохотом и скрыла позор ее, в комнате сегодня полно других, чужих в добротной одежде, пришедших, чтобы позволили им к ней прикоснуться, мужчина и женщина с мягкими руками, не видавшими работы, и с деньгами для общины, которые Отец вложит в руку Роберту Бойсу.