Другие не ходят к нему раньше полуночи. Из церкви в отдалении она слышит, как часы бьют семь. Подожди, дочерь. Комната – недреманное безмолвие, всякое ухо настроено на ее шаги, когда встает она и идет к хижине Отца. Рука ее ночной орхидеей на щеколде его двери. Внутри же выжидательный свечной свет, однако видит она тень Отцову, прямую в кресле, озаренную ночной синью окна.

Он говорит, подожди еще, дочерь, затем приходи.

Она возвращается к себе и слышит в безмолвии осужденье. Они подумают, что он отказался тебя исповедовать. Наблюдает этот долгий час ночи. Наблюдает черноту комнаты и что́ залегает под нею, вечно одна и та же тьма, думает она. Если чернота грех, а свет благословение, значит свету и тьме никогда нельзя смешиваться, а все ж смешиваются они, рассвет и закат не отдельны, но в равной мере принимают в себя свет и тьму. Ей слышно жужжанье слов Мэри Уоррен, которые обращает она во сне к небесам, как грезит о всякой чепухе, какую обсуждать завтра, о свинье с волчьей головой или о летучей мыши, порхающей без крыльев. Милая Мэри Уоррен, глупая и лживая.

Мэри Ишал подбирается к его комнате… это лишь мысль, но лишние полчаса не жди, думает она. Руки на ощупь прокладывают ей путь в грешной тьме, пока не отыскивает она его дверь и не открывает ее. Комната проста в ночном багрянце, что озаряет комнату из махонького окна и окутывает его сидящую фигуру. Она томится по глазам его, чтоб освободили они ее от этих грез, какие воют в ночи. Освободили речь ее, бо хочет она теперь говорить, не о том, что было или что видала она, а о всяком простом, об этом мире, каков он есть.

Голос его добирается к ней шепотом.

Склони колени, дочерь.

Затем говорит, мы так долго этого ждали.

Затем говорит, сними одежду с себя, дочерь.

Его слова поражают ее, словно вопрос, на какой нет ответа. Она следит теперь за тем, что пробуждается в его молчании, в его очерке, он встает и движется к ней, черная его фигура не свет Божий вовсе, а непроизносимая тьма, и она не в силах дышать, не в силах двигаться, рука, что тянется коснуться ее плеча, – рука старика, змеиное касанье или клеймо огня, рука его мягка на плече ее, однако же отшатывается она, словно ее ударили.

Он отступает, шепчет, успокойся, дочерь.

Все время прошедшее и последующее замирает в этой комнате, брешь между ними – неведомая пустота, в коей ничто не проявлено и все проявляется, и это голос Божий, ревущий лев, и великое безмолвие природы, брешь между небесами и землею. Долгий миг, и ей кажется, что он промеряет каждую ее мысль.

Говорит вновь, сними одежду с себя, дочерь.